Сорок третий - [112]

Вот и хата, где квартирует Микола. В огородике копается хозяйка, собирает в подол огурцы. Хозяин, пожилой уже человек, сидит на хлеву, латает соломой дыру в стрехе. Признаков, что с Миколой случилось что-нибудь недоброе, не видно. Митя с облегчением вздыхает.

В чистой половине квартиранту отгорожена боковушка. Микола лежит на постели, лицо заросшее, небритое, но глаза веселые.

— Я так и думал, что ты придешь, — говорит он. — Попробуй хоть раз. Я вот год хожу.

— Бери выше. Я приехал. На поезде. Ничего страшного.

— Страшное есть. Я потому больным прикинулся. Аксамит теперь тут. Ходит, вынюхивает. Хочу проведать, что он задумал. Это теперь главное.

Митя машет рукой:

— Черт с ним. Главное — надо менять пластинку. Тебе, мне, всем. На старом коне больше не поедешь.

Митя излагает свой план. Хотя у немцев переполох, действовать по-прежнему нельзя. Шкирман, Андреюк в лесу. Надо уходить из местечка остальным, кто больше всех примелькался. Мите, Лобику, возможно, Сергею Столярову. Полицаев из Росицы выкурили, семьи переберутся туда.

Миколе тоже надо притаиться. За сводками для Мазуренки будут приходить Митя с Лобиком. На железной дороге останется Гриша Найдёник, для другой работы есть Вера, Плоткин, Примак, Василь Шарамет. Со временем можно еще кого-нибудь привлечь. Пусть Микола предупредит Мазуренку, чтоб встретил местечковцев.

Договариваются, что хлопцы пойдут в лес через пять дней.

Микола веселеет.

— Идите под хутор Скорошилов. Он в трех километрах от Малкович. Там слева березняк, кто-нибудь встретит.

III

Уходить приходится раньше, чем договорились.

На другой день вечером Митя приходит к Плоткину. Саша лежит в своей боковушке, мать лечит его домашним способом. Прикладывает к обожженной ноге смоченные растительным маслом тряпки. На стене — знакомая географическая карта. Два года определяли по ней хлопцы линию фронта. Теперь фронт не так и далеко.

Когда Митя выходит от Плоткина, к нему от своего крыльца темной тенью бросается Марья Ивановна:

— Птах, сейчас же выбирайтесь из местечка!.. Мне Красовский намекнул. Прямо не сказал, прямо он никогда не говорит. Ясно и так. В Сиволобах лагерь. Составляют списки, кого забрать.

— Спасибо, Марья Ивановна. Вы не только учили нас, но и спасаете от опасности. По-своему, по-женски, но разве от этого что-либо меняется? В прошлом году предупредили, что записан в Германию, теперь — о лагере. Большое вам спасибо...

Митя бежит к Лобику. Уйдут завтра ночью, пускай Иван собирается. Хлопцы советуются, размышляют. Время неподходящее: вчера разгрузился новый эшелон. Власовцев полно в местечке, в Кавеньках. Но выбирать не приходится...

Ночует Митя на Залинейной улице. Там, у дальних родственников, пустив слух, что поссорилась с теткой, мать живет уже несколько дней. Даже корову туда перевела. Ночью, лежа на сеновале, Митя слышит неприятный разговор:

— Постреляют нас из-за Птаховых. Самого сослали, и сын носится.

Разговаривают материна кума с золовкой. Может, не стоит их обвинять? Родня до полдня, надо самим думать о спасении.

Ночью железная дорога гудит от непонятных взрывов.

На рассвете, нагрузившись узлами, семья выбирается в Росицу. Мать грустная, невесел и Адам — понимают, что означает переселение. Татьянке и Гэле — море по колено. Подпрыгивают, смеются. Весь последний год живут Птахи по-цыгански, ютятся по чужим углам, но младшим детям — горе нипочем.

Уже солнце поднялось, пока дошли до усадьбы двоюродного брата матери. Хата его — первая от дороги, стоит у опушки леса. Ближе к местечку, на песчаном пригорке, еще одна хата, вернее, хуторок — старинная, обомшелая усадьба, огороженная плотным дубовым частоколом. От этой усадьбы, наверно, и начался совхозный поселок, новый, построенный лет за десять до войны.

Аврам — так зовут брата матери — черноволосый, широкоскулый, приземистый. В совхозе работал кузнецом. И родня не близкая — забегал раза два, когда жили Птахи в будке, и угощали его не очень, но принял семью так, что лучше не надо.

— Проживем, сестра, не горюй. Места хватит. Есть шалашик в лесу, можно там укрыться. До зимы тряска кончится, вот увидите.

Отведя Митю в сторону, подмигнув, Аврам сообщает:

— Я, брат, партизанам, когда ночью налетали, немного подсобил. Вышел со двора, вижу, бежит один, я остановил, шепнул ему, где немцы масло прячут. Очистили тот погребок.

Спасибо, дядька Аврам!.. У Мити будто гора с плеч свалилась. Теперь он свободен, а свободному ничто не страшно. До полудня Митя сидит у дядьки, даже чарку с ним выпивает. На прощанье целует мать, братьев, сестер. Мать, перекрестив Митю на дорогу, плачет:

— Отца нет, и ты уходишь. Хоть наведывайся когда-нибудь.

— Приду, мама. Не бойся.

Митя идет в местечко. Там еще дела есть. Он забегает к тетке, предупреждает ее и, перескочив улицу, просит у соседки Марьи позволения переждать в ее хате до вечера. Та все понимает, хотя виду не подает:

— Живи хоть месяц. Разве мало места?

На теткином дворе тихо. Никто за ними не приходит.

Вечером Митя пошел в лесхоз. Он знает, где лежит ключ, отпирает дверь, заходит в комнату кассы. Неожиданно ушла в лес Нина Грушевская она вместе с Плоткиным работала в торговой конторе. Была, как Митя, кассиршей, забрала деньги, в сейфе оставила лист бумаги с нарисованной на ней дулей. Дулю Митя рисовать не будет, а марки возьмет. Понадобятся и в лесу. Хотя он и кассир, но давно не знает, сколько в кассе денег, — брал марки не считая. На них Микола покупал мыло, сахарин. На случай ревизии Митя расписывался в ведомостях за людей, которые зимой валили возле железной дороги лес, а за деньгами так и не пришли.