Сорок лет с В. А. Гиляровским - [36]

Материал интереснейший.

Когда после чаю мы вернулись в кабинет, я спросил:

— Вы, видимо, обдуманно не остановились на газетах?

— У меня многое теперь прояснилось, — сказал он, — Сначала я решил ограничиться одной книгой о Москве, обо всем в ней написать, и это создавало трудности. А почему одной? О газетах, например, надо написать отдельную книгу, скажем, «Записки о Москве газетной». Как ты думаешь?

— Думаю так: надо сотворить отдельную книгу…

— А встречи с писателями? Можно много интересного дать и об артистах и театрах столицы и провинции. Эти темы тоже потребуют особых томов. Тогда, — продолжал он с огромным подъемом, — и книга о московской жизни будет выглядеть по-особенному, избавится от излишков, примет более определенную окраску, и мне легче будет ее писать.

Так постепенно утрясался у него творческий план, становился более ясным, отчетливым, после чего он со всем жаром души готовился приняться за неустанную писательскую работу.

Все, что было закреплено им когда-то в записных книжках на ходу, в трамвае, на извозчике, часто не за своим, а за чужим столом или записано дома в тетради в свободные вечера, перенесено в них с крахмальных манжет, имевших всякие заметы, тоже набросанные наскоро; что было когда-то напечатано, набросано в черновиках, собрано и лежало в содержательном литературном архиве в виде материалов, а также хранилось в его богатой и крепкой памяти, — все это предстояло теперь разобрать, привести в порядок, систематизировать и облечь в окончательную литературную форму.

Труд требовал методического подхода, усидчивости, времени, кабинетной замкнутости. Такому непоседе, как он, привыкшему вихрем носиться по московским просторам, не считаясь ни с какими расстояниями, нелегко было приучить себя к долгому писательскому затворничеству. Однако творческая стихия захватила его, и он в эти годы проявил большую вдохновенную работоспособность.

Всего записать никакой писатель не может. Всякий раз, когда шла речь о воссоздании прошлого, Владимир Алексеевич в необходимых случаях неизбежно обращался к своей памяти, помогавшей ему в живописании разных частностей и восстановлении всяких пробелов. Память у него была удивительная. Надо было видеть, с какой легкостью и ясностью набрасывал он страницы прошлого, рисовавшегося ему всегда ярко и свежо, будто это было так недавно.

Не в пример многим литераторам, имеющим обыкновение сначала закончить один труд, а затем переключиться на другой, он, во многом оригинальный, и здесь оставался верен себе: работал одновременно над несколькими книгами. Всякое произведение требует длительного вызревания. На вызревание у него уходили немалые сроки, но выношенное он писал быстро.

Заглянешь, бывало, к нему, а иногда он и сам позовет к себе и сейчас же прочтет что-нибудь вновь написанное и обязательно интересное. То это отрывок о М. Н. Ермоловой, с которой он был знаком еще по воронежскому театру, где сам работал. То заслушаешься его чтением глав о бурлацкой артели, тянувшей с его участием барку от Ярославля до Рыбны, то он прочтет очерк из прошлого Москвы, как в ресторане клуба богатеи пожирали раков ведрами, в частности банкир и домовладелец Чижов.

Из этих прочитанных глав одна намечалась для книги о скитаниях, другая — для книги о Москве. В другой раз прочтет о первом своем дебюте в театре, где он, измазавшись сажей, играл негра в «Хижине дяди Тома», либо о встречах с драматургами из собачьего зала. По заказам разных пройдох-режиссеров эти драматурги дна писали собственные пьесы и переделывали по их же заказам пьесы других авторов, в том числе и иностранных. Заказанные пьесы режиссеры выпускали в свет и ставили в театрах под своей фамилией, называя их переделками с французского, итальянского и с других языков, наживали на этом деньги, а драматургам платили гроши. Один из таких литераторов, Глазов, написал семнадцать пьес, за которые получил от режиссера всего-навсего триста с небольшим рублей, и об его авторстве не было даже нигде упомянуто.

Засесть за московские темы не означало для Гиляровского покончить со всякими прочими темами. Прочих как раз тоже было немало, тоже захватывающих, выдвигаемых временем, от которых, по своей увлекающейся натуре, он не мог отмежеваться.

Его настойчиво вдохновлял образ великого Ленина, и он начал писать о нем поэму «Вождь», фрагменты ко торой читал в кругу близких. Один из черновых набросков он прочитал теперь и мне.

Волновал его и образ Степана Разина. В книге стихотворений поэта «Забытая тетрадь» по цензурным условиям поэма о вожде крестьянского восстания была напечатана не полностью.

Эту свою поэму Владимир Алексеевич выпустил отдельным изданием в 1922 году.

Одновременно он работал над трилогией «Петербург» и читал мне некоторые страницы. В памяти остались следующие отрывки:

О Петр! Ты знал, чего ты волишь: —

«Все флаги в гости будут к нам!»

Не знал ты флага одного лишь —

То красный флаг, — война дворцам!

Окончилась долго длившаяся гражданская война. Наступил 1923 год. Владимиру Алексеевичу исполнилось семьдесят лет и в этом году — 50 лет литературной деятельности