Сорок из Северного Далласа - [3]

— Б. А. вызывает меня завтра в десять, — сказал я.

— Скорей всего скажет, что ставит тебя на воскресную игру в основной состав.

— Сомневаюсь. Если бы так, то он вызвал бы Гилла и сказал, что его в стартовом составе не будет.

— Ты вчера классно занёс мяч в зону. Это решило исход матча.

— Да, но это был единственный пас, который мне удалось поймать.

— Ты и вышел лишь в четвёртом периоде. А я бросил тебе только один мяч.

— Кстати, — я повернулся к Максвеллу, — почему ты не бросаешь мне чаще?

— Потому что ты мало играешь, кретин.

— А! Но теперь, после моего фантастического прохода, ты уж, конечно, пригласишь меня участвовать в твоём телешоу. Дашь мне шанс пролезть в лучшие дома Далласа и Форт-Уэрта. Ведь это тебе ничего не стоит.

— Напрасно ты так думаешь, — ответил Максвелл. — К тому же я уже пригласил на эту неделю Джо-Боба.

— Ну а если я дам интервью? Расскажу, например, о том, как мне удалось справиться с лишаём, который был у меня в детстве, и с результатами воспитания на Среднем Западе. Может быть, оператору удастся снять крупным планом мои руки, палец, ковыряющий в носу.

— Это семейная программа, — сказал Максвелл.

— А почему бы не сделать футбольное шоу для закоренелых извращенцев?

— Что ты думаешь про ОСХ? — помолчав, задумчиво спросил Максвелл.

— ОСХ?

— Общество спортсменов-христиан. — Он говорил хрипло, медленно, стараясь удержать дым марихуаны в лёгких.

Б. А. попросил меня принять участие в национальном слёте, который они организуют в мае. На Хлопковом Кубке.

— Надеюсь, ты согласен, что все их идеи — дерьмо! Или нет?

— Как тебе сказать, — покачал головой Максвелл. — В конце концов, это ведь всё для общего блага…

— Тебе Б. А. это сказал?

— За что ты его не любишь? Ведь он христианин. И гораздо лучше тебя.

— Разумеется. Есть деньги, он преуспевает, жизнь его рассчитана до мелочей, и всё идёт как по маслу. Бог на его стороне.

— А ты рассуждаешь как последний неудачник, — заметил Максвелл. — Что плохого в его предложении?

— Да плевать я хотел! Давай, трудись на общее благо… — Я понизил голос, наполнил его хрипотцой, подражая Максвеллу. — Привет, парни, добрый вечер! Если хотите, Сэт Максвелл даст вам несколько добрых советов. Вместо того чтобы ловить кайф от марихуаны и прочего, отправляйтесь-ка вы лучше на стадион и калечьте друг друга за милую душу. Поверьте, это куда приятней!

Максвелл, глядя на дорогу, молчал. Я тоже задумался, но оглушительный кашель и судорожные жесты Максвелла прервали мои размышления.

— Чёрт, окурок проглотил! — Он тряхнул головой, отхаркался. — Чуть не сжёг себе горло.

— Я ведь говорил, не стоит так затягиваться.

— Говорил… Проклятье! — Он снова харкнул на пол. — А ещё у тебя есть?

— В бардачке.

Максвелл достал самокрутку. Марихуана была завёрнута в копию стодолларовой банкноты.

— Сукин сын! — улыбаясь, Максвелл разглядывал самокрутку. — Немалый куш взял старикан, который это придумал, а?

Дуглас запел «Сегуин». Я нажал кнопку, кассета упала мне на ладонь. Я поставил кассету «Роллинг Стоунз», начинавшуюся с «Женщин из кабака».

— Знаешь, — сказал Максвелл, затягиваясь и глядя вперёд отсутствующим взглядом, — я всегда мечтал поездить по Техасу с полгодика, из одного кабака в другой, послушать хорошую музыку и женщин с самыми печальными воспоминаниями послушать.

— А не боишься, что морду набьют, в Джексборо, например? В кабаках от Форт-Уэрта до Джексборо по традиции Старого Запада вечера не проходило без драк с поножовщиной и пальбой.

— Ты-то чего всё боишься? — помолчав, спросил Максвелл.

— Боли, — сказал я. — Боли. В ужас прихожу, когда вижу, как калечат моё тело, льётся на искусственную траву кровь, а миллионы болельщиков орут, свистят, хлопают…

— И часто видишь? Это, старина, часть жизни. Боль и Наслаждение. Я пришёл к выводу, что одного не бывает без другого. Только так по-настоящему живёшь, а не существуешь.

Я вспомнил, как в начале прошлой весны, когда Максвелл получил травму, мы хорошо посидели в каком-то кабаке, взяли виски с собой и отправились в Санта-Фе. В гостинице в три часа утра Максвелл завалил ночную дежурную на широкий кожаный диван в вестибюле. Я хотел уйти в номер, но она, пышная брюнетка лет сорока пяти, заговорила со мной и всё время, пока мой приятель над ней трудился, рассказывала о том, как обожает её сын Максвелла, не пропускает ни одного матча с его участием, вырезает всё из газет и будет счастлив, когда узнает, что она и Максвелл стали такими близкими друзьями; а у того на лице была гримаса то ли наслаждения, то ли дикой боли.

— Ты знаешь, — заговорил Максвелл, — мне кажется, что я почти уже перестал чувствовать боль. Помнишь, мне выбили локоть? Сперва боль была такая, что казалось, я сойду с ума. Или копыта отброшу тут же. И вдруг… Я не могу этого объяснить. — Он сморщил лоб, подбирая слова. — Понимаешь, мне было больно… но мне не было уже больно. Я хочу сказать, что было страшно больно, но я мог терпеть и… и даже какое-то удовольствие получать от боли. Понимаешь?

— Не совсем, — сказал я. Но в глубине души, однако, у меня шевельнулось смутное чувство близости к тому, что он пытался описать.

— Боль не даёт мне забыть, что я живу и действую. Боль придаёт мне уверенность. Сильная боль снимает нечеловеческое напряжение, которое давит и которое гораздо страшней любой боли. Странно, да?