Сорок дней, сорок ночей - [17]

На берег вылез — из нашей роты никого. Вот номер, чтоб я помер! Встрел возле хатенки капитана незнакомого, с ним и пошел.

Слушаю, как сегодня проходил бой во рву. Галинка ничего не успела рассказать.

— Утром фрицы стали «тигры» подтягивать по шоссе и пушки. И грузовики с пехотой подходят. Взять их ничем не можем — у нас одна пушка-сорокапятка… Мы из нее били-били, пока ствол не разорвало. Часам к трем фрицы на псих решили взять… Автоматы на руке… Идут, падлюки, не стреляют. А с боков танки прут. Вот номер, чтоб я помер! Подпустили их метров на пятьдесят да как вдарим! Фрицы вразброс, а танки прорвались, подошли уже ко рву. Младший лейтенант дает команду: отступать к домикам. А ров нам потерять, — значит, хана. Тут морячок один, штрафник Куряев, как заорет: «Полундра! Стой здесь!..» И еще: «Гитлера твою мать!..» Атаку отбили, Куряев два танка сам сничтожил. А всего одиннадцать танков сничтожили.

Демонов порывается показать жестами, как танки шли, как он перебегал.

— Та ты лежи, демон тебя забери, — приостанавливает его Дронов, — потому и ранило, что такой колготной.

— Ранило уже опосля… Корешок тут мой просит напиться. Позвонок у него перебитый и ноги. Пополз я к колодцу, на нейтралку, наших там человек пять убитых лежат. Опускаю котелок, тут немец и сыпанул, видать, приметил. Накрыло меня… Воды ему все-таки принес…

Тучи закрыли все небо. Накрапывает дождь. Море опять расшумелось — штормит. Спать не ложимся, кончили с ранеными и взялись за укрытия. Научены! Роем по-настоящему глубокую траншею и блиндаж для раненых. Доски, балки таскаем из соседнего разбитого домика.

Часа в два ночи пытаются подойти наши катера. Немец начеку. Открывает дикий огонь. Кажется, что все это происходит не на самом деле, а в кино. Разрывы, вспыхи. Тонущие корабли. Кипящее море…

А ведь только вчера мы тоже под таким огнем высаживались. Не верится.

ГЛАВА VI

Утро. Снова чистое небо. Тихо. Солнце даже припекает. Похоже на хороший осенний денек в Донбассе, когда стихнет ветер, осядет угольная пыль, прояснится задымленный горизонт и лесопосадки в ярах зачервонеют, как полуостывшая плавка.

Обычно в такое время с огородов везут на тачках-колясках оранжевые тыквы, желто-медовые початки кукурузы, кругляки подсолнухов.

…Вместо сизо-полынной степи сейчас море зеленое. На легких волнах белыми хлопьями покачиваются, клохча, чайки. Вдали над проливом зыблется-плывет шаром облачко. То увеличивается, то уменьшается и цвет меняет от серого до черного.

— Шкворцы табунятся, — говорит Дронов.

Но как изменчиво море! Через каких-нибудь полчаса сорвался ветер. Вздымаются гребни свинцовые, холодные. И на душе становится мрачновато. Для этого есть причины. Минометчики, ничего нам не сказав, снялись. Конечно, к Чайке. Куда им деваться? Нам тоже нужно уходить на левый фланг. Если бы раненых принял медсанбат! Я ходил туда, проведал Аню. Ей нужна серьезная операция, как смерть лежит.

— Чего бы ты хотела?

— Домой… И яблочка…

Ни то, ни другое желание исполнить невозможно. Аня спросила, когда высадится наш полк. Я ответил: «Сегодня». Почему-то был уверен, что иначе не может быть. Пообещал с первым же катером отправить ее в Тамань.

В десять утра появляются самолеты — «юнкерсы» и «козлы». Опять музыка проклятая. Летят они с запада — тридцать штук. Отсиживаемся в своем блиндаже и бомбежку переносим, как говорит любитель латыни Мостовой, «volens — nolens» (хочешь — не хочешь). В тихих промежутках даже шутками перебрасываемся. Курим, рассуждаем: если наши и сегодня не высадятся, то дело «запахнет керосином»… Эх, такой момент пропустить! Если бы хорошее пополнение вчера прибыло, немцев можно было до самой Керчи турнуть…

После бомбежки артналет. Сегодня немец перенес весь огонь на левый фланг, туда, где виднеются насыпь — дамба и большой хозяйственный двор-усадьба.

Снаряды рвутся вначале за дамбой, среди песчаных барханов, подымая фонтаны долго не оседающей пыли, затем ближе к поселку, кромсая плантации виноградников. Красные, оранжевые, желтые кусты превращаются в черное месиво. Где-то там, на дамбе и у сопок, укрылся батальон майора Чайки. Со стороны немцев к дамбе спускаются две дороги: нижняя тянется от мыса, на котором находится прожектор, к рощице на берегу; верхняя, петляя змейкой с сопки, идет к домикам, разрезая поселок пополам длинной улицей.

Обстрел внезапно прекращается. С крыши блиндажа смотрим на верхнюю дорогу. Красновато-бурая, она выделяется среди песка. Такого же цвета и дамба — это от железорудной пыли. Ребята говорят, за сопками находится старый рудник.

— Видите, на бугре облак бурый волочится, — показывает Плотников пальцем. Наверно, немцы пехоту перебрасывают на грузовиках.

— Не разберешь, — говорю я.

— Чего-то на грузовики не похоже, — сомневается Рыжий, всматриваясь. — Больно медленно тащится. И звук другой… Может, самоходки?

Бурая полоса начинает садиться, редеть — никаких машин. Куда они пропали?

— В балку спустились, — уверяет Плотников.

Верно, минут через десять усиливается лязганье железа и надрывно тяжелый рокот моторов, вроде идут трактора. На гребне холма появляются тупорылые шарового цвета коробки.