Сорочья усадьба - [5]

До меня вдруг дошло, что все это добро теперь принадлежит мне. Это моя собственность. Все эти попугайчики и колибри, каждый горностайчик с оскаленной пастью — это теперь мое.

За окнами смеркалось. Порыв ветра закрутил и поднял в воздух кучу опавших листьев и разбросал их по широкой лужайке.

Не знаю, как долго дедушка хорошо себя чувствовал и мог работать в этой комнате. Мои родители пытались уговорить его переехать к нам, особенно в те последние несколько месяцев, когда он серьезно заболел, но дедушка наотрез отказался. Он сказал, что будет дураком, если последние несколько месяцев жизни будет жить в городском доме и не сможет по ночам любоваться звездами. А у нас у всех были дела, ведь неизвестно, как долго пришлось бы ухаживать за ним в Сорочьей усадьбе.

В этом доме он вырос, как и его отец; здесь умерла его жена. Здесь он растил детей, сюда к нему каждый год приезжали внуки. Дом был слишком большим для одинокого старика и его экономки, тем более что в окружности полумили не было ни единого жилища, кроме коттеджей для рабочих, где с женой и маленькими детьми жил Джошуа, управляющий фермой. Дом строился не для такой одинокой жизни. В его пустых комнатах теперь постоянно звучало эхо, и я сознавала, что впервые в жизни нахожусь здесь одна. Понятно, почему дедушка оставил дом Чарли; он лелеял надежду, что дом будет восстановлен для жизни нового поколения, что Чарли, дай бог, заведет здесь семью и жизненный цикл продолжится снова. И хотя дедушка собрался прожить здесь до самой смерти, с тех самых пор, как я подросла и перестала ездить сюда, а это было уже много лет назад, в доме воцарилось молчание, дом как-то притих, словно утратил жизненные силы. Бродя по его огромным помещениям, нельзя было не чувствовать некоей жалости. Прежде такой импозантный, дом теперь потускнел, и красота его поистрепалась.

Но мы все же довольно часто навещали дедушку, пока он не заявил, что предпочитает, чтобы за ним присматривал кто-нибудь чужой, и родственники, в конце концов, решили нанять сиделку. Дедушка не хотел, чтобы домашние видели, что он не может самостоятельно помыться или дойти до туалета. Сказал, что это унижает его достоинство.

После смерти бабушки я вернулась в родной город, чтобы продолжать занятия в университете и быть поближе к дедушке. Я выросла в лучшей части города и училась в хороших школах. Днем это было красивое и вполне безопасное место, где летом на клумбах росли цветы, а зимой все было покрыто инеем. Здесь в огромных колониальных домах жила старая финансовая аристократия, за живыми изгородями и кирпичными стенами укрываясь от всего мира. Но по ночам город преображался: в реке вылавливали трупы проституток, на улицах насиловали и убивали девочек-подростков, юношу могли избить до полусмерти только за то, что на нем розовые туфли, прямо на городской площади резали туристов (говорят, видите ли, не по-нашему), а любители быстрой езды, как хищные акулы, гоняли на автомобилях по периметру, визжа на поворотах так, что шины дымились, и могли схватить и увезти в неизвестном направлении любого, кто попадется на пути. Добропорядочные граждане носу не высовывали из домов и с нетерпением ждали, когда встанет солнце. Повзрослев, я сразу уехала отсюда, поклявшись никогда не возвращаться, а когда все-таки вернулась, решила поселиться как можно дальше от центра, за холмами, в районе порта.

Теперь освещенные одинокой лампочкой чучела животных отбрасывали на стены резкие тени. Под стеклом, тускло отсвечивая крылышками, сидели экзотические бабочки и жуки. Дедушка рассказывал, что они из громадной коллекции Генри, он охотился на них в Африке, в Австралии и в Бразилии. И это было самое удивительное: Генри не приобрел их, а поймал собственными руками. Кто знает, сколько потребовалось усилий, чтобы изловить каждый экземпляр, сколько денег и пота, сколько риска? И вот теперь они здесь, совсем как живые.

Я перевела взгляд на стеклянные шкафы. В детстве у меня было с ними связано ощущение преступного удовольствия. В школе мне никто не верил, когда я рассказывала про их содержимое: тут были не только чучела животных, но и банки с какой-то жидкостью, как я полагаю, формальдегидом или спиртом, и с побледневшими от времени этикетками, подписанными старинными чернилами; в одной, например, была свернувшаяся спиралью тонкая белая змея, и на этикетке написано: Zamenis hippocrepis[5]; Egypt, 1882; в другой сидел кальмар, завитые щупальца которого присосались к стеклу: Squid, Aegean[6], 1875. За ними стояло еще несколько банок, три довольно большого размера. На черно-белой коже одной змеи, Dipsas dendrophila[7] из Суматры, были крупные чешуйки, что придавало ей сходство с плывущей в воде рыбой. Думаю, дедушка понятия не имел, сколько времени я провела в этой комнате, когда он уходил из дома по делам фермы. Я знала, где у него лежат ключи от шкафов с коллекцией Генри, и пряталась в его «зверинце», в то время как остальные забывали о моем существовании. Я открывала дверцы, переходила от банки к банке, доставала одну из стоящих позади: ничего интересней я в жизни не видела. И ни за что не показала бы своему младшему братишке то, что держала в руках: в тяжелой жидкости плавал утробный плод человека. А рядом с ним на полке стояла банка с крохотными ножками. Ножками ребенка, подошвы их были прижаты к стеклу, вокруг пальчиков — розовая кайма. Надпись на этикетке гласила: