Соратник Орлеанской девы. Триумф и трагедия Жиля де Рэ - [75]

Когда же его спросили, носил ли Жиль порошок сей на шее, он ответствовал, что ему о том неизвестно; однако по возвращении оного сеньора Жиля в Тиффож помянутый Пуату, то есть Этьен Коррийо, отдал свидетелю означенный порошок в небольшом серебряном сосуде, завернутом в кусок полотна, обычно зовущегося “сандал”, и что свидетель его получил в означенном сосуде; каковой сосуд свидетель носил некоторое время у себя на шее, а затем снял его и поместил в небольшой сундук, или ларец, стоявший в его комнате, в доме некого м-ра Пьера Ронделя, в Машкуле, и что вплоть до ареста его сосуд сей небольшой был там, если он его не носил в своём кошельке».

Таким образом, мазь внезапно стала порошком, а выброшенный Жилем талисман благополучно вернулся в Машкуль… И Прелати хранил его в комнате до самого ареста. О том, что произошло с подарком дьявола дальше, в материалах процесса нет ни слова.

Имеет ли смысл продолжать разговор о несоответствиях? Думаю, пришло время поставить в этом вопросе жирную точку… С основными эпизодами всё и так ясно, а придираться к судьям по мелочам – наверное, не совсем корректно, ведь процесс 1440 года в Нанте вёлся на двух языках: старофранцузском[62] и церковной латыни. Для существенной части свидетелей и потерпевших, допрошенных судьями, родным был бретонский… Поэтому возможны неточности при записи их показаний церковными служащими и нотариусами-французами. К тому же количество ошибок наверняка возросло после двух последовательных переводов исходного материала: сначала с церковной латыни и старофранцузского – на язык современной Франции, а затем – с него на русский.

Когда 21 октября Жиль согласился признать приписываемые ему преступления, «…дабы таковым образом… снискать себе милость в глазах Господних», он потребовал, «…чтобы это признание было прилюдно оглашено на французском языке, так как многие из присутствующих латынью не владели». Маршал считал, что максимальная публичность процедуры даст ему хороший шанс на посмертное оправдание…

Оставалось решить ещё две важные задачи… Во-первых, признание вины следовало сделать формальным, а не фактическим. То есть облечь в такую форму, чтобы оно не выглядело самоубийством в глазах Господа. Стремясь достичь этой цели, Жиль де Рэ придумал, как свести самооговоры к минимуму. Изобличающие его вину показания «свидетелей и соучастников» маршал старался не отрицать и не подтверждать, а «…оставлять на совести тех, кто так сказал». Собственные «чистосердечные» высказывания Жиль очень тщательно дозировал, никогда не признавая больше того, что суд уже считал доказанным, – благодаря имеющимся у него протоколам допросов. Таким образом, виновниками смерти маршала в глазах Всевышнего становились другие – судьи, свидетели, соучастники, но не сам Жиль де Рэ.

Особенно отчётливо такая тактика – соглашаясь, не сознаваться – проглядывает в вопросе о ереси. Этот момент «признательных показаний» маршала имеет смысл привести подробно: «…сеньор епископ Нантский, от своего лица и от лица помянутого наместника инквизитора, названного Жиля, обвиняемого, спросил, не желает ли он вновь войти в лоно Матери нашей Церкви и воссоединиться с Нею ввиду свершённых им прегрешений, заклинаний злых духов и иных уклонений от католической веры. Каковой обвиняемый ответствовал, что никогда не знал дотоле о сущности ереси и о том, что он в неё впал и прегрешения совершал, ему было неведомо; однако с тех пор как вследствие признаний его и иных свидетельств Церковь рассудила, что свершённое им отдаёт ересью, вследствие суждения сего он просит, набожно встав на колени, скорбя и стеная, дабы названные сеньоры епископ Нантский и брат Жан Блуин, наместник помянутого инквизитора, вновь его воцерковили».

То есть маршал кается и просит прощения не потому, что совершил преступления против веры! Его считает виновным церковь, а Жиль де Рэ… Нет, даже не соглашается, а просто не спорит с судьями. Однако одного воцерквления маршалу недостаточно, ведь в начале процесса его предали анафеме. И потому Жиль, уже «…будучи таким образом воцерковлён, смиренно, на коленях, продолжая скорбеть и стенать, взмолился, чтобы его не отлучали от Церкви, каковое наказание при помянутом обнародовании окончательного приговора прозвучало, равно как и во всех иных наказаниях, коим он подвергся, значилось».

Поскольку запись об анафеме была в своё время внесена в документы процесса, Жиль проследил, чтобы судьи сняли её таким же образом. «Каковые ему прощение сие из любви к Господу предоставили… о чём в письменной форме, согласно церковному уставу, заявлено было, и ему вновь даровано было право участвовать в таинствах церковных и вступить в братство верных Христу и Церкви Его».

Оставалась последняя проблема: исповедь. Публичная процедура у костра – при всём честном народе – маршалу категорически не подходила. Лгать на последней исповеди – страшный грех, и совершать его Жиль не собирался. Документы процесса свидетельствуют, что судьям пришлось пойти ему навстречу и «…по настоятельной просьбе помянутого Жиля… епископ Нантский и брат Жан Блуин, наместник помянутого инквизитора, поручили священнику, брату Жану Жювнелю, из Ордена кармелитов в Плермеле, что в епархии Сен-Мало, выслушать тайную исповедь обвиняемого, отпустить грехи его, в коих он уже сознался или должен был сознаться, а также предписать ему во всех грехах во спасение своё соразмерно проступкам оным покаяться, как в тех, кои он за собою в суде признал, так и в тех, что затаились в глубине души его…»