Сор из избы - [16]

— Ну, так научил бы, — смеялись кузнецы, — зачем прогнал мальца? Он тебе и удружил пассатижами…

— Нужон он мне?! — Прокужин сплюнул и потрогал голову. — Бандит! У меня план…

— Не нужон, так в каске ходи! Без дела парень мается, оттого и балует. Что с него взять? На крышу залезет, кирпич сронит. Ходи теперь и оглядывайся…

— К делу его надо пристроить, к делу! А там поглядим…

Галкина нашли и поставили к молоту. Дали щипцы, подвешенные к балке цепями, чтоб легче было держать двухпудовую заготовку. Командовал кузнец Савенко, мужчина молодой, тихий, в очках, похожий на интеллигента, если бы не ручищи и покатые плечи, твердевшие под рубахой при малейшем усилии. Савенко улыбался всегда, серьезным, говорят, его видели только у стоматолога.

Галкин по его команде совал щипцы в печь и сжимал, что есть силы, оранжевую болванку. Концы клещей краснели, воздух струился, раскаляясь. Болванка «играла», переваливалась и дергалась в руках Галкина, пока он переправлял ее на наковальню. «Держи, крепче держи!» — улыбался Савенко. Галкин сжимал клещи так, что пальцы деревенели. Пот разъедал глаза. Сбросив болванку на наковальню и едва отдышавшись, замечал, что Савенко тычет пальцем в сторону печи, дескать, давай обратно: болванка остыла, ковать нельзя, надо подогреть… Остывала заготовка поразительно быстро, после нескольких ударов молота, и Галкин не сразу понял, что все дело в скорости работы. Он слишком долго держал металл в клещах. Краснота казалась кузнецу холодной, и он требовал вернуть болванку в печь. А когда Галкин попробовал разогреть металл добела, до огненного свечения, подобно солнцу, Савенко покрутил носом и отправил заготовку в брак. «Пережог!»…

У свежего листка «Народного контролера» толпились любопытные. В нем сообщалось о «пожаре» в подвале:

«В прошлом году мы ставили вопрос о негодном пенообразователе и водной магистрали, которые «шиты ниткой», с недоделками и браком. В случае пожара на них надежды нет. Об этом все знают, но почему-то молчат. Надеются, что обойдется и загорит не у нас. И лишь новичок Галкин не побоялся сказать правду начальнику цеха и механику и потребовать достойного обеспечения от пожара. Так должен поступать каждый. Мы ждем ответа от администрации…»

На Галкина поглядывали с уважением, кроме, конечно, слесарей. Перевязьев обещал ему голову свернуть, а Хахин хныкал и жаловался дружкам, набиваясь на сочувствие, что молодежь нынче не уважает старших и надо ее как-то приструнить.

В конце смены Галкина вызвали в красный уголок, поставили на сцене, как артиста, и стали чествовать. Вместе с ним стояли, стесняясь, десять таких же новичков, в том числе два правонарушителя, направленных комиссией на воспитание. Галкина разморило после печи, стоял он с трудом, вытирая мокрый лоб.

— Кто вы были вчера? — спрашивал профорганизатор и ветеран цеха, завотделом труда и зарплаты Бочаров. — Никто! То есть ни рыба, ни мясо. Нахлебники. А сегодня — рабочий класс! Сила и опора общества! Чувствуете?

Молодым вручили букеты тюльпанов и книжицы стихов в подарочном издании. Леша вырвал с базы, использовав связи, не в ущерб принципам и не поддавшись вещизму.

Молодой смене повезло: Пете Чернышеву, условнику, в первый день доверили главный кривошип (отнести в металлолом), Колю допустили к машине (поглядеть), Зоя Кадочникова вошла в доверие — ей вручили деньги, собранные женщинами рессорного участка и поставили в очередь за детскими колготками в «Детском мире», по соседству с заводом…

— Молодцы! — с воодушевлением говорил старший мастер. — Так вы скоро овладеете профессией и замените нас на производстве!

Он прослезился. Грянул туш.

* * *

Домой Галкин вернулся спокойный, забыв душевные травмы, полученные от слесарей. Хотелось помнить только хорошее. Галкин-старший не мешал его внутренней работе и осмыслению впечатлений первого трудового дня, но и не способствовал, потому что отдыхал.

Он получил гонорар за цикл лекций и спал с видом человека, имеющего вес и популярность.

Мать Галкина болела от переживаний и стресса, поскольку до конца месяца у ней остался один полтинник на хлеб, молоко и все остальное.

— Много заработал, кузнечик? — с надеждой спросила она сына. — Дай мамочке в долг на лекарство…

Это было знаком высшего доверия, Галкин понял, что вошел во взрослую жизнь со всеми ее материальными сложностями, правами и обязанностями. Но думать об этом не хотелось, тем более одолжать. Все равно отец пропьет.

— Знаю я ваше лекарство! — буркнул он.

— Ему ни копейки! — обещала мать, имея в виду отца. — Будем жить отдельно, радость моя! Квартиру на тебя перепишем…

Галкину не хотелось ни пить, ни есть, ни переписывать квартиру, ему вообще ничего не хотелось. Лицо горело, прокаленное жаром печи, губы потрескались. Только бы выдержать, устоять, не хныкать.

Ноги не слушались, подкашивались, руки висели плетями и не было сил их поднять. Саднили мозоли на ладонях, сорванные в пылу борьбы с железом.

— Позволь я на них подую, — разглядев, засуетилась мать и даже всплакнула, — за что они тебя так?

Ей показалось, что сын останется без рук. Мать подула на ладони с такой силой и любовью, что вогнала его в забытье. Галкин клюнул носом в подушку и засопел.