Сопротивление большевизму, 1917–1918 гг. - [41]

С криком: «Сдавайся!» — направляюсь к лестнице, чтобы отрезать выход на лестницу. Первая пара юнкеров мчится туда же за мной. С нами рядом министр. Вбегающие юнкера, с винтовками наперевес, ошеломляют группу и первое мгновение воцаряется растерянность, местами превратившая матросов и солдат в столпников.

«Нас мало, а их много. Они разбросаны, а мы вбегаем лишь с одной стороны», — мелькает в голове, и я, оборачиваясь, ору слова команды, как будто бы за мной идет бригада; ору, словно меня режут на куски. У лестницы, куда стоявшие у нее матросы и солдаты вдруг бросились удирать, замахиваясь гранатами, но только замахиваясь, а не кидая их, очевидно из боязни переранить своих, министр Пальчинский, находившийся все время рядом со мной, склоняется ко мне своею длинной фигурой и кричит мне в правое ухо: «Перестаньте орать, словно вас режут, — я не могу слышать!» Но я бросаю фразу, что так надо, и, продолжая крик, устремляюсь на лестницу. Перед поворотом ее в обратную сторону вверх моя пара юнкеров и я задерживаемся, чтобы обезоружить и стащить вниз пару пойманных матросов. И в этот момент я замечаю, что эффект нашего появления дал прекрасные результаты: несколько десятков человек уже обезоружено, а несколько в стороне, вправо от лестницы, группа юнкеров с тремя офицерами, бывшая до нашего появления в плену у нашего противника, уже устремляется к винтовкам и гранатам.

— Освободившиеся юнкера и офицеры сюда! — кричит Пальчинский. — Дальше спешите!.. — бросает он мне.

Но дальше бежать мне не с кем. Но несколько секунд, и ко мне подбежало человек 7 — 9 юнкеров и прапорщиков, и мы снова несемся вперед, но уже по лестнице. Ближайший матрос, все поворачивающийся в своем бегстве, словно затравленный зверь, пытается стрелять, но неудачно, и он спотыкается. Честь схватить его первым принадлежит мне, несмотря на горячее желание этого достигнуть у прапорщика. Вырываю револьвер и сталкиваю вниз к юнкерам, для ареста, для отнятия гранат, и снова несусь дальше за обогнавшим меня прапорщиком и двумя юнкерами слева. Но вот лестница кончилась, и преследуемые нами матросы и солдаты несутся уже по огромному залу.

Теперь их больше. Вместе с ними в безотчетном страхе удирают те товарищи, что в спокойном настроении спешили вниз в 1–й этаж.

В зале мы снова освобождаем небольшую группу юнкеров, из которых некоторых посылаю отвести вниз новых захваченных пленных, и снова дальше. Министра уже с нами нет. Он остался внизу закреплять успех.

Но вот и этот зал кончился, и налево перед нами — мной, прапорщиком и четырьмя–пятью юнкерами — новый зал с коридором впереди. В этом зале повторяется то же, но с тою разницей, что захваченные было в плен юнкера и находившиеся в нем уже сами при нашем появлении срываются со всех сторон и, набросившись на столы с лежащими на них кучами гранат, помогают задерживать и обезоруживать своих бывших сторожей, пустившихся было наутек.

— Разве ты солдат? — набросился я на замахнувшегося гранатой большевика.

Тот заморгал глазами от моего вопроса.

— Я тебя, скотина, спрашиваю. Опусти руки, когда с тобой разговаривает офицер!

Он покорно опустил занесенные руки с гранатами.

— Положи на пол! Ведь не умеешь их держать! Еще себя взорвешь! Солдат затрясся, положил гранаты и вдруг заревел.

— Сволочь, на офицера руку поднял!.. Ну ладно… ты не виноват. Тебе голову замусорили другие. Знаю… Не бойся… Жив останешься! — говорил я ему и в то же время уже осматривал это поле битвы, к огромному счастью совершенно бескровное.

— Надо дальше в коридор. Хорошо, что эта шантрапа без боевых руководителей, — оставляя земляка реветь, подошел я к прапорщику, снимавшему с матроса гранаты.

— Этих надо убрать, — заметил он мне. «Да, это вы правы». Через несколько минут пять юнкеров повели 11 человек матросов и солдат вниз.

— Пришлите сюда первопопавшихся юнкеров! — отдал я приказание уходящим. И, оставшись один, я увидел, что нас осталось всего четверо: я, прапорщик, юнкер нашей школы Шапиро и юнкер–ораниенбаумец.

— Там где‑то есть вход, — указал на коридор прапорщик.

— Черт его знает, там много этих дверей. Ну ладно, идемте! Вы останетесь тут охранять гранаты и в качестве резерва, — приказал я ораниенбаумцу, — а мы в коридор. Отыщем выход. Забаррикадируем столами, и все будет великолепно. Пока задача выполнена.

Уже несколько дверей нами освидетельствовано. Все заперты. Но вот прапорщик открыл дверь и вскрикнул. Просунувшийся матрос схватил его за ногу. Он упал, и сразу оба исчезли за порогом. Крик испуга и ругань сразу родили во мне представление, что там, в темноте, лестница, и на ней засада. Моя стрельба подняла еще больший шум и топот. «Удирают. Вперед!» И я с юнкером Шапиро бросились в темноту.

«Проклятие!» Лестница оказалась винтовой, металлической и вертикальной. Стрелять и бросать гранаты бесполезно. Но вот просвет пролета и граната летит туда. Взрыв. Еще крики. Хлопанье двери — и тишина.

Прислушался. Тихо, ни одного звука. Начали спускаться — площадка и дверь. Толкнули. Заперта. Еще раз толкнули — заперта. Поискали еще выход. Нет. Голые, холодные стены. Порылся в кармане, отыскивая спички. Коробка есть, но спичек не оказалось. Я посовещался с юнкером Шапиро, и стали подниматься обратно. И вдруг проскользнуло соображение: «А что, если наверху, из других комнат, выскочили на нашу стрельбу и заперли двери?» И от этой мысли стало холодно. «Скорее, скорее наверх, к двери, к свету!» — звенело в голове.