Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [93]

За несколько дней до того, как в Телятинках, в доме Черткова, Толстой подписал третий, исправленный и дополненный вариант формального завещания, где, в случае смерти Саши, его наследницей объявлялась дочь Татьяна, между Толстым и сыном Львом разыгралась скандальная сцена, когда сын фактически оскорблял отца.

«Жив еле-еле, — пишет Толстой в дневнике 11 июля. — Ужасная ночь. До 4 часов. И ужаснее всего был Лев Львович. Он меня ругал, как мальчишку…»

В ночь с 10 на 11 июля Софья Андреевна потребовала, чтобы муж отдал ей дневники, которые хранились у Черткова. И получила отказ. Она отправилась на балкон, куда выходила комната мужа, легла там на доски и начала громко стонать. Безумие ее поведения подтверждается ее же собственным дневником, в котором она пишет, что в это время она «вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, еще девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Николаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла его любовь, там я найду и смерть».

Толстой вышел на балкон и попросил ее уйти. Она пообещала «убить Черткова», побежала в сад и легла на сырую землю. В темноте ее искали несколько человек и нашли с помощью пуделя Маркиза. Но на просьбы вернуться домой она отвечала, что пойдет лишь в том случае, если за ней придет ее муж.

Лев Львович пошел к отцу.

— Она не хочет идти, — сказал я, — говорит, что ты ее выгнал.

— Ах, ах, Боже мой! — крикнул отец, — да нет! Нет! Это невыносимо!

— Пойди к ней, — сказал я ему, — без тебя она не придет.

— Да нет, нет, — повторял он вне себя от отчаяния, — я не пойду.

— Ведь ты же ее муж, — тогда сказал я ему громко и с досадой, — ты же и должен всё это уладить.

Он посмотрел на меня удивленно и робко и молча пошел в сад.

(Л. Л. Толстой. «Правда о моем отце»)

Даже в воспоминаниях Льва Львовича сцена выглядит неприятно. Еще хуже она смотрится в дневнике Гольденвейзера. «Софья Андреевна требовала, чтобы Л. Н. пришел за ней. Лев Львович пошел к отцу, кричал на него, ругал его, дошел до того, что назвал его „дрянью“».

В дневнике Гольденвейзера от 17 июля есть запись о том, как Толстой в Телятинках переписывал завещание.

Чертков привел Л. Н. наверх. Л. Н., здороваясь со мной, два раза крепко пожал мне руку. Он сел за стол и попросил меня диктовать с данного Муравьевым текста, тождественного со старым, но с прибавкой, что на случай смерти Александры Львовны раньше Л. Н. — всё переходит Татьяне Львовне.

Л. Н. был, видимо, взволнован, но писал быстро и не ошибался. Когда он дописал, то сказал мне:

— Ну вот, как хорошо!

Однако впопыхах Толстому забыли продиктовать слова «находящимся в здравом уме и твердой памяти». Там было просто: «составлено, написано и подписано графом Львом Николаевичем Толстым». В этом виде завещание не имело законную силу. На его правку потребовалось еще пять дней.

22 июля 1910 года в лесу близ деревни Грумантон еще раз переписывает и подписывает на этот раз уже окончательный текст юридического завещания.

История создания этого текста подробно описана в воспоминаниях помощника Черткова Алексея Сергеенко, сына П. А. Сергеенко.

Лев Николаевич сел на пень и вынул прицепленное к блузе английское резервуарное перо, попросил нас дать ему всё нужное для писания. Я дал ему бумагу и припасенный мной для этой цели картон, на котором писать, а Александр Борисович (Гольденвейзер. — П. Б.) держал перед ним черновик завещания. Перекинув ногу на ногу и положив картон с бумагой на колено, Лев Николаевич стал писать: «Тысяча девятьсот десятого года, июля дватцать второго дня». Он сейчас же заметил описку, которую сделал, написав «двадцать» через букву «т», и хотел ее переправить или взять чистый лист, но раздумал, заметив, улыбаясь:

— Ну, пускай думают, что я был неграмотный.

Затем прибавил:

— Я поставлю еще цифрами, чтобы не было сомнения.

И после слова «июля» вставил в скобках «22» цифрами.

Ему трудно было, сидя на пне, следить за черновиком, и он попросил Александра Борисовича читать ему. Александр Борисович стал отчетливо читать черновик, а Лев Николаевич старательно выводил слова, делая двойные переносы в конце и в начале строк, как, кажется, делалось в старину и как сам Лев Николаевич делал иногда в своих письмах, когда старался особенно ясно и разборчиво писать.

Он сначала писал строчки сжато, а когда увидел, что остается еще много места, сказал:

— Надо разгонистей писать, чтобы перейти на другую страницу, — и увеличил расстояния между строками.

Когда в конце завещания ему надо было подписаться, он спросил:

— Надо писать «граф»?

Мы сказали, что можно и не писать, и он не написал.

Потом подписались и мы — свидетели. Лев Николаевич сказал нам:

— Ну, спасибо вам.

Одновременно Толстому была передана бумага от Черткова, которая являлась важнейшим дополнением к завещанию. Согласно ему все права на сочинения и рукописи Толстого переходили к Саше только формально. Реальным их распорядителем являлся Чертков.

Вечером того же дня, когда Толстой написал тайное завещание против своей жены, Чертков приехал в гости в Ясную Поляну. Секретарь Валентин Булгаков писал: «Когда я вспоминаю об этом вечере, я поражаюсь интуиции Софьи Андреевны: она будто чувствовала, что только что произошло что-то ужасное, непоправимое». Она «была в самом ужасном настроении, нервном и беспокойном. По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков — точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам чая, точно повинность отбывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись».