Соня, уйди! Софья Толстая: взгляд мужчины и женщины. Роман-диалог - [89]

Очень желал бы, чтобы В. Г. Чертков просмотрел бы все оставшиеся после меня рукописи и выписал бы из них то, что он найдет нужным для издания».

Это письмо было вторым неформальным завещанием Толстого. Оно также не имело юридического значения, потому что Толстой продолжал настаивать, чтобы права на его сочинения после 1881 года принадлежали всем. Тем не менее оно любопытно, как новое волеизъявление Толстого. Он распространил права Черткова на все рукописи, в том числе и на те, что находились у жены. Права на свое рукописное наследие, находящееся у Черткова за границей, он передавал одному Черткову. Софья Андреевна могла получить эти рукописи только в случае смерти Черткова, но при желании он мог завещать их любой публичной библиотеке. О том же, чтобы передать рукописи детям, не было ни слова…

По сути, единственным наследником и распорядителем рукописей в этом завещании провозглашался Чертков. Жене отводилась скромная роль помощницы и посредницы в передаче ему всех рукописей мужа. Но за ней еще оставались литературные права на сочинения, созданные до 1881 года.

Это письмо было написано Толстым под давлением Черткова. Он хотел угодить духовному другу, но делать ему это было неприятно. Настолько неприятно, что во втором письме, которое Чертков спрятал и хранил у сына под грифом «секретно» (оно было напечатано только в 1961 году!), Толстой писал:

Не скрою от вас, любезный друг Владимир Григорьевич, что ваше письмо с Бриггсом было мне неприятно… Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло. Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно.

Чертков это опасное для него письмо спрятал… Но не уничтожил. Уничтожить рукопись учителя было выше его сил.

Позиция Толстого вызывает противоречивые чувства. Он оставляет вопрос о судьбе своих рукописей на совести других людей вместо того, чтобы твердо решить этот вопрос, так же как он решил вопрос о своем имуществе, собрав семью и объявив свое решение. Он поступает по принципу непротивления и при этом фактически идет на поводу у Черткова, хотя это ему крайне неприятно.

Ведь он имел полное моральное право решить этот вопрос раз и навсегда, оставив за женой права на старые произведения, а за Чертковым — на новые. В создании старых помогала жена, о новых не узнал бы весь мир без Черткова. Конечно, такое «двоевластие» выглядело бы странно. Но, может быть, именно это заставило бы две враждебные стороны помириться. Не издавать же два разных собрания сочинений. Но об этом можно только фантазировать.

Третье завещание Толстого было продиктовано секретарю Н. Н. Гусеву опять как запись в дневнике 11 августа 1908 года. За две недели до 80-летнего юбилея Толстой тяжело заболел. Отказали ноги, и он был прикован к креслу-каталке. Думая, что он умирает, он решил еще раз отредактировать свою предсмертную волю.

Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уж не это, то непременно всё народное, как-то: «Азбуки», «Книги для чтения». Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место.

Это было первое завещание Толстого, которое имело какую-то силу после его смерти. Речь идет о месте, где он завещал себя похоронить и был похоронен. История с «зеленой палочкой», символом людского счастья и братства, зарытой в лесу Старого Заказа братьями Лёвочкой и Николенькой, известна читателям автобиографической трилогии писателя.

В остальном третье завещание повторяло ошибки первых двух. Он просил, а не распоряжался. И хотел передать права на произведения всем, что было юридически невозможно.

Толстой и «юридизм» оказались вещами несовместными, как гений и злодейство. Тем не менее в первых завещаниях Толстого была какая-то позиция. И он должен был бы держаться ее до конца, предоставив своим наследникам право уже согласно своей совести поступать с его литературным наследием. Он и хотел так сделать. Но это ущемляло бы права одного-единственного человека, которого Толстой любил и которого ненавидела Софья Андреевна, — Черткова. Перешагнуть через эту любовь он не мог.

А Чертков не мог добровольно отказаться от своих прав на наследие Толстого. Нужно войти и в его положение. Он посвятил Толстому всю жизнь. Отказаться от наследия Толстого для него было равнозначно отказу от жизни. Договориться с Софьей Андреевной было невозможно. Слишком разными они были людьми, и слишком много обид на Черткова накопилось у нее к тому времени. Наконец, безграничная любовь Софьи Андреевны к сыновьям внушала опасение, что литературным наследием Толстого распорядятся не так, как того желал сам Толстой. Сыновья оказались плохими помещиками. Они постоянно нуждались в деньгах и просили их у матери. Так ради кого Чертков должен был отказываться от наследия Толстого? Встанем на его точку зрения. Ради безумной, нелогично поступающей во всем жены? Ради проматывающих деньги сыновей? Что будет с теми рукописями, которые Чертков хранил в Англии как зеницу ока, не имея на них никаких юридических прав?