Сонет Серебряного века. Том 1 - [18]

Она ж в немых сугробах цепенеет,

И ей поет метелицей тоска.

Охапку дров свалив у камелька,

Вари пшено, и час тебе довлеет;

Потом усни, как все дремой коснеет...

Ах, вечности могила глубока!

Оледенел ключ влаги животворной,

Застыл родник текучего огня.

О, не ищи под саваном меня!

Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,

Я ж истинный, плотскому изменя,

Творю вдали свой храм нерукотворный.

4

Преполовилась темная зима.

Солнцеворот, что женщины раденьем

На высотах встречали, долгим бденьем

Я праздную. Бежит очей дрема.

В лес лавровый холодная тюрьма

Преобразилась Музы нисхожденьем;

Он зыблется меж явью и виденьем,

И в нем стоит Небесная сама.

«Неверный! – слышу амброзийный шепот. —

Слагался ль в песнь твой малодушный ропот?

Ты остовом ветвистым шелестел

С останками листвы сухой и бурой,

Как дуб под снегом; ветр в кустах свистел;

А я в звездах звала твой взгляд понурый».

5

Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,

Тебе во славу стих слагаю зимний!

Голодный слышу вой. Гостеприимней

Ко мне земля, людской добрее толк.

Ты ж ненавидим. Знает рабий долг

Хозяйский пес. Волшебней и взаимней,

Дельфийский зверь, пророкам Полигимний

Ты свой, доколь их голос не умолк.

Близ мест, где челн души с безвестных взморий

Причалил и судьбам я вверен был,

Стоит на страже волчий вождь, Егорий.

Протяжно там твой полк, шаманя, выл;

И с детства мне понятен зов унылый

Бездомного огня в степи застылой.

6

Ночь новолунья. А мороз, лютей

Медведицы, певцу надежд ответил,

Что стуж ущерб он с Музой рано встретил,

Беспечных легковернее детей.

Не сиротеет вера без вестей;

Немолчным дух обетованьем светел,

И в час ночной, чу, возглашает петел

Весну, всех весен краше и святей.

Звук оный трубный, тот, что отворяет

Последние затворы зимних врат,

Твой хриплый гимн, вождь утра, предваряет.

И, полночь пережившее утрат,

Биеньем тайным сердце ускоряет

Любимых на лицо земли возврат.

7

Как месячно и бело на дорогах,

Что смертной тенью мерит мой двойник.

Меж тем как сам я, тайный ученик,

Дивясь, брожу в Изидиных чертогах.

И мнится, здешний, я лежу на дрогах,

Уставя к небу мертвый, острый лик:

И черных коней водит проводник

Пустынных гор в оснеженных отрогах.

И, движась рядом, поезд теневой

По белизне проходит снеговой;

Не вычерчен из мрака лишь вожатый,

Как будто, сквозь него струясь, луна

Лучи слила с зарею розоватой,

И правит путь Пресветлая Жена.

8

Худую кровлю треплет ветр, и гулок

Железа лязг и стон из полутьмы.

Пустырь окрест под пеленой зимы,

И кладбище сугробов – переулок.

Час неурочный полночь для прогулок

По городу, где, мнится, дух чумы

Прошел, и жизнь пустой своей тюрьмы

В потайный схоронилась закоулок.

До хижины я ноги доволок,

Сквозь утлые чьи стены дует вьюга,

Но где укрыт от стужи уголок.

Тепло в черте магического круга;

На очаге клокочет котелок,

И светит Агни, как улыбка друга.

9

Твое именованье – Сиротство,

Зима, Зима! Твой скорбный строй – унылость.

Удел – богов глухонемых немилость.

Твой лик – с устами сжатыми вдовство.

Там, в вышних ночи, славы торжество,

Превыспренних бесплотных легкокрылость.

Безвестье тут, беспамятство, застылость,

А в недрах – Солнца, Солнца рождество!

Меж пальцев алавастровых лампада

Психеи зябкой теплится едва.

Алмазами играет синева.

Грозя, висит хрустальная громада.

Под кров спасайся, где трещат дрова,

Жизнь темная, от звездных копий хлада!

10

Бездомных, боже, приюти! Нора

Потребна земнородным и берлога

Глубокая. В тепло глухого лога

И зверя гонит зимняя пора.

Не гордых сил привольная игра —

За огонек востепленный тревога

В себе и в милом ближнем – столь убога

Жизнь и любовь. Но все душа бодра.

Согрето тело пламенем крылатым,

Руном одето мягким и косматым,

В зверином лике весел человек, —

Скользит на лыжах, правит бег олений.

Кто искру высек, – сам себя рассек

На плоть и дух – два мира вожделений.

11

Далече ухнет в поле ветр ночной

И теплым вихрем, буйный, налетает:

Не с островов ли гость, где обитает

На запад солнца взятых сонм родной?

Довременной бушует он весной,

Острог зимы в его дыханье тает.

И сторожким копытом конь пытает

На тонкой переправе лед речной.

Февральские плывут в созвездьях

Рыбы, Могильные лучом пронзают глыбы,

Волнуют притяженьем область душ.

Закон их своенравен, свычай шалый:

Вчера все стыло в злобе лютых стуж, —

Синеет в пятнах дол наутро талый.

12

То жизнь – иль сон предутренний, когда

Свежеет воздух, остужая ложе,

Озноб крылатый крадется по коже

И строит сновиденье царство льда?

Обманчива явлений череда:

Где морок, где существенность, о боже?

И явь и греза – не одно ль и то же?

Ты – бытие; но нет к тебе следа.

Любовь – не призрак лживый: верю, чаю!..

Но и в мечтанье сонном я люблю,

Дрожу за милых, стражду, жду, встречаю...

В ночь зимнюю пасхальный звон ловлю,

Стучусь в гроба и мертвых тороплю,

Пока себя в гробу не примечаю.

Декабрь 1919 – февраль 1920

Римские сонеты

1

Вновь, арок древних верный пилигрим,

В мой поздний час вечерним «Аvе, Rоmа»[9]

Приветствую, как свод родного дома,

Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.

Мы Трою предков пламени дарим;

Дробятся оси колесниц меж грома

И фурий мирового ипподрома:

Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.

И ты пылал и восставал из пепла,

И памятливая голубизна

Твоих небес глубоких не ослепла.

И помнит в ласке золотого сна,