Соната единорогов - [9]

Улыбка сатира стала положительно жалостной.

— Дочурка, теперь ты Границу не перейдешь. Луна-то уже зашла.

— Границу, — сказала Джой. — Какую еще границу? И при чем тут луна, вообще? О чем ты?

Но Ко уже шел под деревьями, и Джой заковыляла за ним, не желая остаться в одиночестве.

— Мне домой надо! — завопила она, поравнявшись с ним. — В школу! Далеко до этого твоего Древнейшего, кем бы он ни был?

Ко обернулся, взял ее руку, похлопал по ладони пальцами, толстыми и шершавыми, как подушечки на собачьей лапе.

— Дорогой поговорим, — сказал он. — Да все будет хорошо, дочурка, я в этом почти совсем уверен. В Шейре довольно часто все складывается к лучшему.

Глава третья

Путешествие заняло целый день. На луг Ко выходить не желал — «В такой близи от Границы лезть на открытое поле — все едино, что приглашать перитонов к обеду» — и держался закрытых мест, какой бы неровной ни становилась тропа. Он вел Джой из леса в ежевичные заросли, а из них опять в густой, темный лес, где подрост лишь изредка прерывался испещренными солнцем полянами, на которых птицы, такие невозможно яркие, словно их раскрашивал братец Джой, пели, как поет ветер над водами и вода над камнями. Какое-то время за ними следовала чета черно-золотых пичуг, снижавшихся, чтобы повиться вокруг головы Ко, безостановочно щебеча в его волосатые уши. Ко ни разу им не ответил, и почему-то это внушало Джой облегчения, но слушал внимательно.

По временам Джой испытывала полную уверенность, что по дороге за ними кто-то следит и следит внимательно. Поначалу она замирала и резко оборачивалась, но так никого и не увидела, и все это стало напоминать ей насмешливые предложения Абуэлиты попробовать еще разок заглянуть себе в ухо. Мысль об Абуэлите опечалила Джой, она перестала оглядываться, но все равно чувствовала, что за нею следят, изучают ее, внимательно оценивают — возможно, то были синие деревья, возможно, ветер.

По одной из прогалин бежал прозрачный ручей, Джой опустилась близ него на колени, крикнув Ко, чтобы тот подождал ее. Вода была холодная, сладкая, вкус ее пронизал Джой, как озноб. Снова наклонившись попить, она увидела свое лицо, смуглое, худое, такое заурядное, и, как всегда, показала ему язык. Но на этот раз, на этот раз, из-под ее лица, сквозь него, всплыло другое, раздробив отражение Джой на смеющиеся пузырьки — всплыло, показало ей зеленый язык и в совершенно непристойной радости расхохоталось, словно сама непрестанная музыка. Джой взвизгнула, вскочила и отчаянно понеслась к сатиру, и врезалась в него, едва не сбив с ног. «Успокойся, дочурка, старина Ко с тобой. Ты чего так испугалась?».

Джой рассказала, чего, и взбеленилась, когда и он тоже расхохотался да так, что его согнуло вдвое, и захлопал себя руками по козлиным ляжкам.

— Детка, — отдуваясь, произнес Ко, когда к нему вернулся дар речи, — дочурка, это ты ручейную яллу видела, только-то и всего. Безвредны, как пескари в канаве, яллы, стало быть, и так же многочисленны, не обращай на них внимания. Вульгарные представления о юморе, — и посерьезнев, прибавил: — Вот те, что в реках, те — другое дело. Взрослая речная ялла мигом утопила бы тебя и сейчас бы уже твои кости обгладывала. Никогда не подходи к реке, никогда, если рядом не будет Древнейшего или меня. Поняла, дочурка?

— Да, — прошептала Джой и следом: — Почему ты все время называешь меня дочуркой? Ну, то есть, единственное, что я сейчас знаю наверняка, это что я не твоя дочь.

И испугавшись, что сатир обидится, торопливо добавила:

— Ну, то есть, я к тому, что это клево, нет проблем, но просто вот так.

Ко ухмыльнулся, отчего его желтые глаза сразу стали теплыми, золотистыми, усеянными крохотными темными искорками.

— Когда тебе сто восемьдесят семь лет, вот как мне, — ответил он, — ты вправе называть кого угодно как тебе нравится. Я зову тебя дочуркой, потому что мне это приятно и ни по какой другой причине. Пойдем, до Древнейшего еще далеко. Держись поближе ко мне.

Джой так и сделала и они двинулись дальше: на какое-то время вернулись под кроны синих деревьев, потом вышли на место сравнительно открытое, с рощицами гораздо меньших, хрупкого вида деревьев, разбросанными, как украшения из цветного стекла между низких, заросших цветами холмов. Джой ни одного из цветков не признала, но их далекий, мучительно знакомый аромат заставил ее снова вспомнить Абуэлиту. Абуэлиту, которая говорила слишком громко, потому что понемногу глохла, причем нарочно все чаще и чаще говорила на испанском, на котором родители Джой говорили все реже и реже. Абуэлиту, любившую всякую музыку, в особенности ту, что сочиняла ее внучка, Абуэлиту, пахнувшую лучше всех на свете.

Джой остановилась, думая: Целая страна, пахнущая Абуэлитой. Ну вот, пожалуйста, теперь я заскучала по дому, а раньше мне было все равно. Абуэлита, это ты меня сюда завела, не знаю как, но ты. Когда я вернусь, у тебя все будет хорошо. Слышишь, Абуэлита?

Она побежала вдогонку за Ко и тот остановил ее выброшенной в сторону рукой. Ко молча показал ей на камни, выступавшие из земли, преграждая им путь. Тропу неторопливо переползала белая змея. Она была толще ноги Джой, хоть и не длиннее, цветом походила на городской снег и у нее было две головы. Одна, та что на хвосте, похоже, спала, во всяком случае глаза ее были закрыты и она волоклась по пыли вместе с остальным телом. Блестящие же черные глаза передней головы были широко распахнуты и искоса поглядывали на Джой и сатира с выражением остерегающего презрения. Ко нарочно сделал один-единственный шаг к змее и тут же из середины ее глаз полыхнуло красным жаром, а голова быстро поднялась на толстой шее, показав длинные клыки, с которых стекала прозрачная сероватая слизь. Ко отступил, а змея нырнула в подрост, шедший пообок тропы. Джой слышала медленное потрескивание, сопровождавшее продвиженье змеи, даже когда та уже скрылась из виду.