Сонадариум. Полёт Ли - [37]

А апокалипсис был не нужен нам. Мы сами были апокалипсисом для этой планеты. Мы шли от заката и наш корабль погрузило в песок. Борт-инженер умирала от приступа колкого льда, а на всей планете не нашлось ни одной подходящей души способной бескорыстно поделиться теплом. Планета больше была не нужна и командир пообещал уже сгоряча испепелить её дюзами в качестве прощального привета. Но я был хирургом на корабле и считал виновным себя в том, что корабль при аварии стёр о поверхность именно мой медицинский отсек. Я был в ответе за их сердца. И дополнительный трэш не помог бы нам вернуться в себя. Я пошёл в ближайший город песка и искал при свете ручного огня человека днём среди них. Я бродил как слепой и непонятен был им. Они ждали апокалипсиса. А не нас. Хлеб у них уже был и они ждали всё время апокалипсиса как дешёвого представления сразу для всех. Апокалипсис же видимо был недёшев и всё у них как-то не складывался. Ожидание, как остановка в пути, разлагало их заживо и всюду видел я страшные черты дотлевающего живого. «Встряхнуть их действительно?», пришло ко мне лёгкое, но я изгнал из себя провокатора. Где-то должен был быть выход здесь…

Я бился в параноидальной депрессии. Выхода не было. Нигде. Я дёргал, и дёргал, и дёргал бессмысленные рычаги пульта моего центрального управления, но к выходу они не приводили. Нигде. Маленький волчонок забился под куст залитой в страшную темноту ночью и невыразимо хотел выть. Хоть кому. На солнце или на луну. Ни солнца. Ни луны. И тогда я разбил пульт моего центрального управления. Волчонок завыл в тёмную неба пустого нутрь и прижали уши по кустам стаи матёрых сероволков. Вокруг меня осыпа́лись чёрные стены. Осколки резали и уничтожали мой мозг. Я наслаждался агонией. Агония уничтожала меня. Не до конца. Пульт возникал вновь и вновь. Пульт прорывал одну реальность за другой и восставал против мгновения смерти скалой чёрной вечности. В потоке суицидальных обид изливалось моё непоколебимо бессмертие. Ещё один раз. Ещё один раз. Ещё один раз. Бесконечные картины смерти моей складывались в не менее причудливый узор, чем любая из к ним ведущих реальностей. Чёрточками чёрного графита пронизывали смерти моё бесконечное существование и умер разрушитель во мне. Затаился, устал, стал… спокоен… на… дне... Я еле ворочал уже языком и подавал первые признаки жизни…

Заклинание только что выговоренное Чёрным Шаманом привело в онемение зал, но не оставило следа в памяти и зрительный зал продолжал смотреть на сумерки сцены с остекленевшим в минувшем шоке взглядом. Я с трудом опустил голову и посмотрел по сторонам на застывших в безумии Зрителей. Первые признаки жизни начинали подавать и некоторые из моих товарищей. И я понял, сегодня мы здесь были – собраны. Мы не сами пришли, хоть я и протягивал руку за билетом к тётеньке в кассу. Сегодня мы не сами пришли. Нас втянуло в ужас тяжёлого водоворота и мы не смогли устоять на ногах. Действие уничтожало нас как не сгодившихся. Мы и в самом деле были такие, что не нужны. Но кроме нас у Действия не было Зрителей и Действие возродило нас. От тяжёлого мрака беспамятства никто из нас не помнил начала сегодняшнего нашего здесь пребывания, зато в памяти прочно запечатлелось импульсами реакции на вспыхнувшую мгновенную, но невыносимую боль то, как не надо делать и как делать мы не должны. Иммунитет стал стоек и непреодолим. Мы вернулись из небытия и в срочном порядке восстанавливали Мир. Мир покачивало…

«Почему самолёты падают, едва я прикоснусь к ним взглядом?». «Почему лёд изо льда?». «Почему исстяг горизонт?». Я ходил и покачиваясь спрашивал. И получал исчерпывающий ответ «Вали!». Я догадывался, что от этого слова произошёл валидол, но он редко мне помогал и я не мог проникнуть в суть этого таинственного определения служившего подобно чудесной панацее ответом на все вопросы.

И самолёты никуда не падают. Старьё вот всякое стоит по аэродромам уже и не огороженным и никуда не падает. Я проверял. И не один раз. Я уходил в эти кварталы, бывшие когда-то местными аэродромами и смотрел на стоящие этажерки и кукурузники. Я был не уверен бывают ли ещё какие-нибудь самолёты, там во всяком случае не было. «Я ещё вернусь…», подумал я и ушёл. Надо было затягивать раны…

Подвал впустил без права на оглядывание. Коридоры были пусты. Ниточка разматывалась. Мне не надо было определять направление. Направление было, наверное, одно. Я поворачивал, не зная где и не зная куда, и коридоры не кончались – значит я правильно шёл. Вперёд.

По солнечному городу нашего искромётного искреннего счастья мы пробирались вперёд.

Страшные, свирепые чудовища были в каждом из провалов-проёмов дверей. Я шёл по коридорам из тьмы, а они не подавали признаков жизни, они уснули, умерли или замерли в ожидании, но мне было и не страшно, и не весело, и никак. Я подходил к одному чёрному дракону и мне были и понятны до чёрточки и невидимы вселяющие ужас его черты. Я поднимал его тяжёлые веки, но не мог проснуться дракон и лишь чёрная пустота зияла в провалах несуществующих глаз. Мне стало холодно и горько в темноте. И я понял смело тогда, что лучше бы мне было страшно. Но за спиной моей зашевелилось оживая что-то тяжёлое, на что невозможно было оглянуться, от него можно было только бежать. И я побежал на негнущихся ватных ногах, спотыкаясь и падая поминутно. Вперёд.