Сон великого хана. Последние дни Перми Великой - [42]

— Горе нам, если могучий владыка прогневается на нас за беспокойство. Но и не доложить о сем нельзя. Ведь сам же он повелеть изволил, ежели кто с важным делом придёт, пропускать к нему неукоснительно. А убрать этого русского (Бартом многозначительно провёл рукой по шее) опасно. Его уж многие видели... Как ты думаешь, брат Гасан?

— Придётся к пресветлому хану идти, — пробормотал воевода. — Аль, может, почивает он?

— Ликует сей вечер хан великий, — прошептал Бартом. — Со своими любимыми жёнами тешится. Видишь, лампады сквозь шёлк просвечивают? Это на женской половине... Туда и придётся идти.

— Так иди ты, князь, — взмолился Гасан, чуть в ноги не кланяясь начальнику телохранителей. — Ты чаще у пресветлого хана на глазах торчишь, тебе и бояться нечего...

Бартом покачал головой.

— Не щадит никого великий хан, на кого прогневается, но гневаться на нас нельзя. Мы по его же приказу учиняем... Быть может, не ложно говорит русский, что важную весть привёз. А если солгал он, горе ему!.. Иду к великому хану.

Он круто повернулся на месте, раздвинул ряды телохранителей и скрылся в ханском шатре, рисовавшемся на потемневшем небе своими стройными очертаниями.

Рогач стоял в каком-то оцепенении и думал:

"Скоро ли? Скоро ли?.. Хоть бы один конец!.. И чего они так боятся своего Тимура?.."

Бартом не заставил себя долго ждать. Ему удалось доложить повелителю о русском пришельце довольно скоро, и, выйдя из шатра, он приказал что-то ближайшим телохранителям.

Несколько рослых красавцев, сверкая золочёными доспехами, подбежали к Рогачу, сорвали с него меч и кольчугу, выхватили из-за пояса кистень, из-за голенища нож-засапожник, раздели его донага и, обыскав всего кругом, приказали ему снова одеться, после чего обезоруженный новгородец введён был во временное жилище Тамерлана.

В первом от входа отделении шатра, освещённом пятью лампадами, толпились множество придворных служителей, ходивших с такою осторожностью, что полет мухи был явственно слышен. Князь Бартом молча прошёл вперёд, к роскошно вышитому ковру, висевшему на золочёных столбах, и махнул рукой стоявшим у ковра евнухам, облечённым в какие-то фантастические одеяния, с белыми тюрбанами на головах.

Евнухи ловко приподняли край ковра, и князь Бартом с Рогачом очутились в богато убранном помещении, озарённом ярким светом лампад, висевших по всем направлениям. По сторонам шли ряды пышных шёлковых подушек, наложенных одна на другую, а на подушках возлежало до десятка молодых женщин поразительной красоты. Многие имели на себе такую прозрачную одежду, что сквозь неё просвечивало тело. Хан Тимур, в просторном шёлковом халате, с зелёным тюрбаном на голове, небрежно сидел на дорогих пуховых коврах рядом с самою любимою своей женой и, казалось, пронизал острым взглядом Бартома и смельчака русского, упавших на колени при входе.

"Вот он, владыка мира, гроза небесная! — пронеслось в голове у Рогача, лежавшего ниц на ковре. — Что-то изречёт он мне?"

— Этот человек хотел меня видеть? — довольно благосклонно спросил Тимур, находившийся в особенно благодушном настроении.

— Этот, пресветлый хан, — раболепно отвечал Бартом, следя за выражением лица повелителя. — Какую-то весть он привёз... важную весть, говорит...

— Толмача призвать сюда.

— Разумеет он речь нашу, владыка высочайший. Изволь выслушать его.

— Говори, человек русский, — обратился Тамерлан к Рогачу, слегка приподнимаясь на подушках. — Что привело тебя ко мне?.. Как ты осмелился нарушить покой мой?..

Новгородец поднял голову и смело поглядел на грозного завоевателя, презрительно сжавшего губы. Рогач был человек наблюдательный, и по лицу Тимура он сообразил, что одно лишнее слово — и жизнь его кончится под ножом палача. Тимур шутить не любил. Особенно не жаловал он изменников-перебежчиков, продававших родину из-за собственных выгод, и Рогачу надо было много уменья и изворотливости, чтобы выставить себя не изменником, а "честным врагом" московского государя.

— О, пресветлейший государь, царь над царями, повелитель над повелителями! — заговорил он возвышенным голосом, сложив на груди руки. — Слава твоя сияет как солнце, победы твои гремят по всей земле как гром небесный, слово твоё — меч для рода человеческого! Воззришь ты грозным оком на народ какой, и всё перед тобой трепещет! Никому не остановить стремление ратей твоих: как вихрь, как молонья огненная, носятся они из края в край, рокочут раскатами громовыми, стрелами калёными свет помрачают, заставляют дрожать всё живущее! От юных лет до старости преклонной суждено тебе небом народы и царства покорять, и ты завоюешь весь мир! И будет в мире многое множество языков, а государь один, это ты, о пресветлейший, превысочайший царь царей, равного которому никогда не было и не будет!..

Гордая улыбка появилась на лице Тимура. Новгородец сумел-таки угодить ему. Подобная речь, обладая всеми свойствами тогдашнего красноречия, не могла не понравиться сагеб-керему, и он милостиво кивнул головой оратору.

— Верно говоришь ты. Мир в моих руках... Но не для того же ты пришёл ко мне, чтобы поведать мне о том, о чём я уже давно знаю.