Сон в пламени - [78]

Под одним из рисунков была цитата из стихотворения Джона Силкина, которое я показал ей:

Страшна любимых смерть

Как предзнаменованье:

И ты умрешь, любовь!

Под другим рисунком, эскизом церкви, было написано: «Противоположностью любви всегда было исчезновение (Патрисия Гиэри)».

И Марис, и я были заядлыми коллекционерами цитат, но что означала эта? Я хотел обернуться и спросить, но Марис не было. Ее не было и больше никогда не будет в моей жизни, если я выполню требование отца.

Как он устроит мою «смерть»? Что будет делать Марис потом? Неужели она действительно, как сказал отец, сохранит мне верность до конца своей жизни? Сначала эта мысль показалась мне утешительной, но потом я понял, как эгоистично желать этого. Неужели он думал, что мне будет спокойнее знать, что та, кого я любил больше всего на свете, проживет остаток жизни «на привязи», полагая, что для нее больше нет других возможностей?

Какое злобное, отвратительное существо мой отец!

Я все смотрел на рисунки, пока не устал.

– Еще один. Но этот «еще один» оказался таким интересным, что я посмотрел еще три.

Четвертый стал бы последним, но на нем был изображен фрукт. Такой фрукт, аромат которого вдохнешь разок – и становится понятно, каким образом апельсин вырывается из мира цвета в мир запахов, когда протыкаешь его кожуру.

Это был рисунок города. Средневекового города, а возможно, и еще более древнего. Я никогда толком не знал историю, но этот город был мне знаком. Это была Вена, о которой «папа» говорил в книжном магазине:

– «Другой город. Город, который ты забыл».

Я знал эти улицы, эти дома. Я знал звуки, раздававшиеся в этом городе в летние дни. Ее рисунок был серией ломаных и кривых, колонн и скульптур, фонтанов и зданий. Это был мой город, и то, что он откуда-то явился Марис, можно было объяснить только любовью.

Когда глубоко кого-то любишь, то знаешь его еще невысказанные тайны. Или тайны, о которых он сам еще не знает. Я не применял к Марис магию. И дело не в том, что я не умел пользоваться скудным могуществом, бессознательно таившимся во мне. Это я знал наверняка. Я не зачаровал, не околдовал ее, чтобы она влюбилась в меня. Я лишь надеялся и стремился к ее любви, зная, что это самый тяжелый труд в жизни. Я любил ее за то, что она такая, как есть, и за то, какой она становилась. Я не мог представить, что в нашей совместной жизни наступит момент, когда бы я обернулся и подумал: «Это ошибка. Она не та, кого я любил. Она не тот человек, за которого я ее принимал». Марис была именно той, с кем я хотел разделить жизнь. И все мелочи жизни, поскольку они тоже входят в магию человеческих отношений: все в твоей жизни важно для твоих любимых, и они помогут тебе справиться.

Хорошо зная ее, я не сомневался, что и она чувствует то же. Картинка передо мной подтверждала это, и, если бы наш мир еще не заполнили чудеса и беды в равной мере, я бы очень испугался увиденного на экране. Марис вошла в ту часть моего сознания, к которой даже я сам не имел ключа или пароля.

Рисунок занял почти весь экран, но в уголке были напечатаны слова: «Дыша тобой на твой день рождения, Уокер. Я тебя люблю». Это был город, который Марис собиралась подарить мне на день рождения. Она лишь не знала, что создала город, с которого я начинал. Ее любовь проникла туда, пусть и бессознательно, и показала мне не только город, но и как пройти по нему, чтобы узнать имя моего отца. Моего второго отца.

Перед отъездом из Вены мне приснился еще один сон.

Мой отец на июль снял виллу на озере Маджоре в северной Италии. Это был старый солнечный дом с балконами в каждой спальне и с широкой верандой, выходящей на озеро внизу. В любое время мне дозволялось по грунтовой дорожке спускаться к нашей частной пристани. Лодки у нас не было, но торчащий из воды бетонный палец был прекрасным местом, чтобы наблюдать за рыбой и мечтать. В то лето у меня было вдоволь свободы, чтобы сидеть на пристани, ощущая солнце на плечах и охлаждая ноги в коричневой воде. Если присмотреться, вдали за озером можно было разглядеть поезд, петлявший по направлению к Стрезе и швейцарской границе. Папа читал роман под названием «Прощай, оружие!» и однажды прочел мне отрывок про влюбленных мужчину и женщину, живших в отеле в Стрезе.

Среди больших детей загар был очень моден, и, поскольку делать все равно было особенно нечего, меня тянуло подолгу сидеть на солнце, чтобы придать коже как можно более темный оттенок, и глядеть на проплывающие мимо лодки, выискивая в них знакомых. У нас был всего месяц на озере, так как в начале августа папе нужно было на работу. Чтобы сдержать данное себе слово, до возвращения домой мне нужно было прочесть три книги и сильно-сильно загореть.

Но хотя погода днем обычно стояла хорошая, солнечная, ночью все менялось. Каждую ночь гремели грозы, каких мне никогда раньше не доводилось видеть. Их приближение иногда было слышно за два часа до того, как за окном начиналась буря. Звуки приближающихся раскатов грома или вид жуткой белой молнии над горами заставляли меня хватать мои игрушки и убегать в комнату.

Комната была желтая. Вся мебель была желтая, и, кажется, даже лампы были желтые. Папа говорил, что это мебель «ар-деко», но мне эти слова ничего не говорили. Кресла отличались тем, что все они были толстые, круглые и приветливые. В них можно было упасть из любого положения, и будет удобно. Мое любимое носило тайное имя «Синдбад», и все знали, что это мое кресло. Все даже вставали и уступали мне место, когда мне хотелось сесть. Мы с Синдбадом дружили. Когда ветер дул и завывал, как чудовище, двери во дворик оставляли открытыми, потому что папа любил смотреть, как снаружи мимо – именно мимо, а не вниз – пролетает ливень. Ветром его задувало в самых сумасшедших направлениях, и иногда это вызывало у меня страх, но не настоящий.