Сон, похожий на жизнь - [41]

— Извините, — пробормотал я.

И что особенно тяжело — все обманы всегда проходят под завесой высокой морали! Взгляд ее так и дышит решимостью наказать зло!

— Это он должен просить прощения у вас! И не только! Он подвел сотни людей! — рявкнула Я.А.Сущак. Не так уж, оказывается, она и смущалась. Характер бойцовский переняла.

— Так что же теперь делать мне? Я столько ходил тут, в очередях стоял, справки собирал! — Я зачем-то показал толстую папку.

— У вас с сестрой хорошие отношения? — в голосе ее вдруг появилась “теплинка”. Все-таки женщина.

“Да уж не такие плохие, как у вас... с однофамильцем”, — чуть было не сказал я.

— Долю матери в вашей квартире получит ваша сестра. Естественно, после оформления всех документов.

О господи! Это я уже проходил! Бедная Оля! Ей-то кусок моей квартиры зачем? Она не такая.

— После этого — если она, разумеется, захочет — она сможет приехать сюда и, оформив соответствующие документы...

— Опять?

— Опять! Она сможет или продать вам долю в вашей квартире, или подарить.

Ишь, раздобрилась вдруг Я.А.Сущак... Но верить я уже не верил. Горел уже не раз! Ну поверю я ей, измучаю любимую сестру, потрачу последние деньги — а Сущак Я.А. опять в другой пол перемахнет — и начинай все сначала! Говорят, деликатную эту сферу трогать бестактно... но я их и не трогал — это они тронули меня. И еще как!

Голос Я.А.Сущак вдруг вновь возмужал... Битва гормонов!

— Видимо, у вас были неадекватные отношения с матерью? — сурово произнес он... она.

Пошел теперь какой-то фрейдизм... А нам, бедным, все это расхлебывай! Видимо, мать его... ее... их... была недостаточна ласкова с... ними в детстве... или, наоборот, навязчиво ласкова. И вот результат: загублены мое дело, мои денежки, последние силы — а им все на пользу! И у нас родители тоже не идеально себя вели, но мы на этом не зацикливались, работали сколько надо и когда надо. И пол не меняли — было не до того!

— Вы хоть раз отвезли матери в Москву корку хлеба? — яростный взгляд. Разбушевалась Сущак! Порвав сурово со своим прежним обличьем, жаждала еще крови и теперь пыталась испортить наши отношения и с любимой моей сестрой, и даже с покойной матерью!

Впрочем, сестра Оля — чудо. С детства добродушная хохотушка, вряд ли даже нотариусу нас разлучить.

Нет, матери корок хлеба я не привозил: Оля с мужем Геной получали достаточно для того, чтоб не принимать мои корки. Но любил приезжать в их уютную квартирку на юго-западе Москвы. Если были — привозил свои новые книги, вышедшие в Питере или Москве, дарил ей. Чувствовал себя легко и даже счастливо — тут отпадали, не дотягивались все мои тягостные обязательства и проблемы, тут я был любимый сын — и больше никто. Счастливый человек, сбросивший путы и тяжелые ботинки, стоптанные в бесконечных московских переходах, — хотя бы на час... а то и полдня покоя и счастья. Уже с запаха, как только я входил, — позвонив, разумеется, заранее — начинался покой. Знакомый, как я помню себя, запах фирменного маминого супа с фрикадельками. Более специфического супа не помню... но я к нему привык! Думаю, что лишь у меня способен он вызвать слезы умиления. И мама уверенно, как всегда, для убедительности подняв бледное правое веко, рассказывала семейные дела в своей сугубой трактовке: “Я, во всяком случае, сразу сказала им! — Она гордо вздымала голову. — Во всяком случае, они потом не могут сказать, что я им не говорила!” Потом мы сидели с ней на балкончике, если весна — в запахе черемух...

...Потом приехал на похороны. Гена и Оля все организовали уже. Мама, будучи всегда бодрой атеисткой, отпевания не хотела — и тут свой упрямый характер выказала, лежала в обычном зале прощания, вместе с другими старушками. Помню, каждый из нас, глянув на нее, быстро выходил на воздух, и мы собрались под липой, переговаривались. Помню странную вещь: держался нормально, но как только начинал вспоминать что-то конкретное, какой-то эпизод — пробивало насквозь, приходилось задирать голову, чтобы слезы не текли!

Вдруг вспомнил, как шестьдесят лет назад мы, все еще вместе живя в Питере, всей тогда еще большой нашей семьей приехали в Москву. Теперь я понимаю уже, что энергичная и решительная мама предприняла эту поездку с отчаяния, как последнюю попытку спасти семью: отец решил уходить. “Ну давай сначала съездим в Москву к родным, пообщаемся с ними!” И отец, который сам переживал, согласился. Мама надеялась, что праздничная столица, любимые родичи снова соединят их в родственной теплой кутерьме и все чужое поблекнет. Дома, лицом к лицу, такой надежды у них уже не осталось. Разве что здесь!

Поезд тормозил, трясся. Встал. Мама нас весело тормошила: “Скорее собирайтесь! Георгий, возьми же чемодан!” Ведь была же когда-то веселая, шумная семья! И все вернется — надо лишь вести себя так же весело и шумно, как раньше.

Отец мамы, московский академик, сняв шляпу и открыв крупную голову с серебряным бобриком, шел к нам. У платформы нас ждала длинная черная машина. Помню, я был совершенно очарован ее бархатным, тускло освещенным нутром. Особенно меня занимал маленький стульчик, вынимающийся из спинки переднего кресла, и я то робко вынимал его, то испуганно убирал обратно: вдруг не влезет? Потом, посаженный папой на колени, я терся щекой о его колючую щеку... последний раз?