Сон кельта - [130]

Были куплены два билета второго класса на лайнер „Оскар II“, отправлявшийся из Нью-Йорка в Христианию в середине октября. Роджер обзавелся документами на имя некоего Джеймса Ленди, изменил внешность — наголо остригся и с помощью кремов и притираний высветлил себе бронзовую кожу. Корабль британских ВМС перехватил лайнер в открытом море и отконвоировал на Гебриды, в порт Сторноуэй, где его подвергли доскональному досмотру. Однако истинную личность Кейсмента так и не установили. Поздним вечером 28 октября они с Эйвиндом благополучно прибыли в Христианию. Роджер никогда еще не чувствовал себя так хорошо. И, если бы его спросили, ответил бы: несмотря на все проблемы, он счастлив.

Тем не менее именно в те минуты и часы, когда его снедало это смешное и нелепое пламя, именуемое счастьем, наступало самое горькое и тяжкое время в его жизни, неумолимо близился провал, уничтоживший все то благородное и чистое, что было у него в прошлом. Вечером того дня, когда они оказались в столице Норвегии, Эйвинд заявил, что на улице его схватили неизвестные, доставили в британское посольство, где продержали несколько часов, выспрашивая все о его таинственном спутнике. И Роджер поверил. И в простодушии своем подумал, что это перст судьбы и прекрасный случай на весь мир раструбить, какими преступными методами действует британский МИД. На самом же деле, как выяснилось впоследствии, Эйвинд явился в посольство по доброй воле с целью продать его, Роджера Кейсмента, по сходной цене. Из-за этого случая Роджер с болезненным упорством одержимого терял недели и месяцы, готовя и проводя действия, которые никак не пригодились делу освобождения Ирландии, но зато вызвали насмешки в министерстве и британской контрразведке, где наверняка его сочли жалким и неумелым дилетантишкой.

Когда же началось его разочарование в Германии, которая — вероятно, всего лишь из-за того, что он отшатнулся от Англии, — внушала ему такое восхищение и казалась образцом эффективной, дисциплинированной, культурной, истинно современной страны? Не сразу, не в первые свои берлинские недели. Совершая вместе с Рихардом Майером, приставленным к нему от германского Министерства иностранных дел, довольно авантюрное путешествие из Христиании, он питал еще иллюзии и надежду на победу кайзера, которая станет решающей для независимости Ирландии. И промозглый, тонущий в дождливой мороси Берлин произвел на него поначалу самое отрадное впечатление. Заместитель министра Артур Циммерман, и граф Георг фон Ведель, ведавший Англией в министерстве иностранных дел, принимали его крайне любезно и весьма одобрительно отнеслись к его планам сформировать из военнопленных Ирландскую бригаду. Оба считали, что германское правительство официальной декларацией должно поддержать независимость Ирландии. И в самом деле, 20 ноября 1914 года рейх высказался по этому поводу — пусть не так однозначно и прямо, как надеялся Роджер, но все же с достаточной ясностью, чтобы оправдать позицию тех, кто, как и он, ратовал за союз с кайзером. И, как ни радовался Роджер этому заявлению — это был несомненный успех, и его успех! — и сообщению министра, что командование рейхсвера уже отдало приказ собрать пленных-ирландцев в отдельный лагерь, где ему будет удобно посещать их, но он уже тогда предчувствовал, что планы его не согласуются с действительностью и скорей всего — вскоре рухнут.

А первой приметой того, что события обретают непредсказуемый оборот, стало единственное за полтора года письмо Элис Стопфорд Грин, которому пришлось проделать путь через Атлантику, задержаться в Нью-Йорке, сменить там конверт вместе с именами адресата и отправителя и, наконец попав в руки Роджера, сообщить, что в британской прессе появились сведения о том, где он находится. Известие это вызвало ожесточенную полемику в стане националистов: одни бурно одобряли, другие — столь же горячо осуждали его решение стать в этой войне на сторону противника. Элис была в числе последних, но высказала свое неодобрение в округлых осторожных выражениях, добавив, что многие сторонники независимости разделяют ее точку зрения. В крайнем случае можно занять нейтральную позицию по отношению к европейской войне, но быть заодно с Германией — нет! Десятки тысяч ирландцев сражаются за Великобританию — и что же скажут они, узнав, что один из виднейших лидеров национализма перешел на сторону врага, который бьет по ним из тяжелых орудий и травит газами?

Письмо Элис поразило его как громом. Его поступок осудил не кто-нибудь, а человек, который внушал ему такое восхищение и был ему настоящим политическим единомышленником. Из Лондона, конечно, все видится иначе, расстояние скрадывает перспективу. Но какие бы доводы ни приводил он в свое оправдание, в душе оставался некий осадок, бередил ее, не давал покоя: его наставница и друг впервые осудила его и, более того, сочла, что предпринятые им действия пойдут не на пользу, а во вред Ирландии. С того дня неумолчно звучал у него в ушах вопрос: „А что, если Элис права, а я ошибаюсь?“

В ноябре ему устроили поездку на фронт, в Шарлевиль, чтобы он мог обсудить с генералами вопрос Ирландской бригады. Роджер говорил себе, что если это дело удастся, если появится воинская часть, которая плечом к плечу с германскими войсками будет сражаться за независимость Ирландии, тягостные сомнения многих его друзей, включая Элис, рассеются. А сами они, отринув излишнюю щепетильность, признают, что в политике нельзя руководствоваться чувствами, что враг Ирландии — Англия и, стало быть, враг моего врага — мой друг. Поездка была хоть и краткой, но весьма полезной. Высокие чины германской армии, воевавшей в Бельгии, были уверены в победе, а замысел Роджера привел их в восторг. Боевых действий он не увидел: по дорогам шли солдаты, вели под конвоем вереницы пленных, доносилась отдаленная канонада. Добрые вести ожидали его и по возвращении в Берлин: по просьбе Роджера Ватикан решил направить в лагерь, где содержались ирландские военнопленные, двух священников — монаха-августинца брата О'Гормана и доминиканца Томаса Кротти. Первый пробудет там два месяца, а второй — столько, сколько понадобится.