Сон Бодлера - [104]

. Он винил себя во многом, но только не в признании своего декадентства. Это как раз была данность, связанная с его чувствительностью. «Это двойственное происхождение как бы от самой высшей и от самой низшей ступени на лестнице жизни — одновременно и décadent, и начало — всего лучше объясняет, быть может, отличительную для меня нейтральность»^{973} — сей знак отличия принадлежал не ему, а Ницше. Бодлер довольствовался статусом декадента. Считать себя также «началом» чересчур для человека, чья жизнь и без того полна страстей. Но как распознать декадента? Здесь нам опять поможет Бурже. Если очистить это слово от гнетущей подоплеки типа биологической дегенерации, столь милой сердцу в те времена и тенью крыла осенившей самого Ницше, — декадент предстанет независимой сущностью, которая рвет связи с социумом, отказываясь играть в нем сколь-нибудь функциональную роль. Эти нелюдимы «не приспособлены ни к личному, ни к общественному делу»^{974} именно потому, что «слишком замкнуты в своих мыслях»^{975}. Таковы редкие «„случаи“ поразительной остраненности»^{976}, и Бодлер сознательно стал одним из них. «Он бесстрашно занял такое положение в ранней юности и вызывающе держался его до конца дней»^{977}. Декадент схож с фетишистом: он отстаивает свою идиосинкразию и всеми силами сопротивляется причастности к целому. В этом Бодлер смыкается разве что с Максом Штирнером.

Человек «декаданса», изображенный Бурже на примере Бодлера, прежде всего действует в одиночку. Чем большее удовлетворение испытывает это необычное существо от присущего ему «своеобразия идеала и формы»^{978}, тем больше рискует «замкнуться в собственном безысходном одиночестве»^{979}. Это определение вполне применимо к Бодлеру в период его брюссельского затворничества. Но обобщить данный опыт вновь выпало Ницше во фрагменте, написанном в ноябре 1887 года: «Человек не должен хотеть от себя того, чего не может. Мы спрашиваем себя: хочешь ли ты идти впереди? Или хочешь идти сам по себе? Если первое, то становишься в лучшем случае пастырем, то есть необходимостью стада. Если второе, то надобно мочь нечто иное: чтобы обресть способность идти самому по себе, ты должен уметь ходить иначе — и иными путями. В обоих случаях ты должен мочь это, и если можешь одно, то не вправе хотеть другого»[181]. Описание и диагноз предельно ясны. Однако еще тринадцать месяцев Ницше не станет следовать своему совету: он пойдет еще дальше, поначалу «идя впереди сам по себе» («Ecce Homo» — кульминация этого пути); и в то же время будет распространять по всей Европе свои воззвания — по почте и на страницах «Антихриста» и «Сумерек идолов», словно невидимый «пастырь», что погоняет стрекалом ленивое и упрямое стадо.

В перечень «типов декаданса», составленный на пороге финального 1888 года, Ницше без всяких пояснений включил «бруталистов» и «утонченцев». Возможно, Бодлер поневоле принадлежал к обоим типам, смешивая их. Не вызывает сомнений, что он не относился к романтикам — первым в списке «типов декаданса». Они похожи на Жорж Санд, а следовательно (как прозорливо подметил Ницше), «холодны, как Виктор Гюго, как Бальзак», холодны, «как все подлинные романтики». Чего не скажешь о Бодлере, который был озабочен лишь тем, чтобы замаскировать свой непомерный пафос под городской пейзаж. Читая Бодлера, сразу понимаешь, почему, с точки зрения Ницше, нерв декаданса находится именно в Париже, недаром он присвоил себе французское слово. За пределами метрополии декаданс истончался, становясь эвфемизмом. Достаточно сопоставить поэтический стиль английских 1890-х со стихами Бодлера или Малларме (или даже Верлена), чтобы измерить разделяющую их пропасть. Довольно констатировать, что «Приглашение к путешествию» в переводе Артура Саймонса стало набором ничего не выражающих слов.

Là, tout n’est qu’ordre et beauté,

Luxe, calme et volupté[182].

В переводе:

There all is beauty, ardency

Passion, rest and luxury —

каждый слог звучит фальшиво. Т. С. Элиот справедливо и насмешливо заметил: «Среди этих слов есть лишь одно верное — „beauty“ („красота“)»^{980}. В Лондоне того времени единственным человеком, безукоризненно скроенным по меркам декаданса, был Оскар Уайльд. Так он и окончил свои дни в изгнании, в Париже.

«Современность» — «новизна» — «декаданс»: три слова лучами расходятся от каждой фразы, от каждого вздоха Бодлера. Попытка отделить их друг от друга обернулась бы кровопролитием. Как было когда-то с «современностью», слово «декаданс» тихонько вышло на первый план, словно извиняясь за то, что его употребляют авторы, говоря о себе. Опередив Бурже на несколько лет, первопроходцем в этом деле стал Готье: «Поэт „Цветов зла“ любил то, что ошибочно называется стилем декаданса и есть не что иное, как искусство, достигшее той степени крайней зрелости, которая находит свое выражение в косых лучах заката дряхлеющих цивилизаций: стиль изобретательный, сложный, искусственный, полный изысканных оттенков, раздвигающий границы языка, пользующийся всевозможными техническими терминами, заимствующий краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур, усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях; он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие. Этот „стиль декаданса“ — последнее слово языка, которому дано все выразить и которое доходит до крайности преувеличения»