Сомнительный друг - [3]

Люблю я вас, богини пенья,

Но ваш чарующий наход,

Сей сладкий трепет вдохновенья, —

Предтечей жизненных невзгод.

Любовь камен с враждой Фортуны —

Одно. Молчу! Боюся я,

Чтоб персты, падшие на струны,

Не пробудили вновь перуны,

В которых спит судьба моя.

И отрываюсь, полный муки,

От музы, ласковой ко мне.

И говорю: до завтра, звуки,

Пусть день угаснет в тишине.

Сравните этот благонамеренный отклик с стихотворениями Эдуарда Губера и Михаила Лермонтова, вызванными кончиной Пушкина, и скажите по совести, так ли откликаются люди сердца на смерть близкого им человека?.. Это обстоятельство тем страннее, что всего за пять лет до смерти Пушкина тот же Боратынский написал чудесное стихотворение на смерть Гёте, а вот, подите же, когда умирает его близкий друг и благодетель, благополучный помещик Муранова суеверно открещивается от мнимых грядущих бед:

Пусть день угаснет в тишине.

Что же за человек был после этого Е.А. Боратынский?..

Смешно, разумеется, было бы отрицать его блестящий ум, его редкую образованность и выдающееся поэтическое дарование, хотя и далеко не той классической мерки, какую прилагают к его поэзии кн. П.А. Вяземский и П.А. Плетнев. Но также мало остается сомнения и в том, что те «таинство печали» и «дикий ад», о которых он облачно поверяет своей преданной супруге («Н.А. Боратынской»), в значительной степени объясняются страданиями обманутого тщеславия и глубоко скрытого эгоизма.

В 1825 году он пишет своему приятелю Н.В. Путяте: «На Руси много смешного, но я не расположен смеяться. Во мне веселость — усилие гордого ума, а не дитя сердца. С самого моего детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив. В молодости судьба взяла меня в руки. Все это служит пищей гению, но вот беда: я не гений. Для чего же все было так, а не иначе? На этот вопрос захохотали бы все черти!»

Скажите на милость, да разве это не подлинный язык Сальери?

Если принять во внимание, что Н.В. Путята вскоре познакомился с Пушкиным, с которым вошел в самые сердечные отношения, то нет ничего удивительного, что Пушкин, так живо интересовавшийся личностью сумрачного поэта, мог знать об этом письме и во всяком случае толковать с Путятой по душе о некоторых странностях общего друга. Наконец, если бы Боратынский не был глубокой, чрезвычайно интересной натурой, Пушкин едва ли был бы захвачен этой демонической черточкой и, конечно, не взял бы его за оригинал для такой высокотрагической фигуры, как Сальери. А что он взял его за оригинал, это, как мы уже говорили, подтверждается разительными психологическими совпадениями…

Родился я с любовию к искусству;

Ребенком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей,

Я слушал и заслушивался…

Как известно, «ребенком будучи», Е.А. воспитывался под руководством дядьки итальянца, рассказами которого о Риме и соборе Петра он заслушивался совершенно так же, как Сальери в детстве — органом старинной католической церкви…

Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра

Имел ты на устах от утра до утра,

оговаривается знаменательно сам Боратынский в стихотворении, посвященном этому благодушному старику итальянцу, всего за две недели до своей смерти. Очевидно, на впечатлительную душу ребенка «старинного дворянского польского рода» эти увлекательные рассказы старика католика о мрачном величии старинного храма произвели неизгладимое впечатление.

Затем, если мы внимательно перелистаем стихотворения Боратынского, мы найдем и еще кое-какие психологические документы по части «сальеризма». Подозрительные частые поминания о своем «убогом даре» и о неравной борьбе между рассудочностью и творчеством едва ли могут быть отнесены к отличительным чертам Моцарта.

В одном месте:

А я, владеющий убогим дарованьем,

Но рвением горя полезным быть и им,

Я правды красоту даю стихам моим,

Желаю доказать людских сует ничтожность

И хладной мудрости высокую возможность.

Богдановичу

В другом:

Но рвенью моему что будет воздаяньем:

Не слава ль громкая? — я беден дарованьем.

Гнедичу

И еще:

Мой дар убог и голос мой негромок!

А разве не характерно, например, начало стихотворения «Недоносок»?

Я из племени духов,

Но не житель Эмпирея,

И, едва до облаков

Возлетев, паду слабея.

Как мне быть? я мал и плох;

Знаю: рай за их волнами,

И ношусь, крылатый вздох,

Меж землей и небесами.

Почти то же, лишь в другой форме, повторяется в стихотворении «Рифма»:

Сам судия и подсудимый,

Скажи: твой беспокойный жар —

Сметной недуг иль высший дар?

Реши вопрос неразрешимый!

Самый процесс писания стоил Боратынскому мучительного труда и огромной подготовки, и в одном из писем к Путяте он с гордостью признается, что в его последней поэме «Наложница» («Цыганка») «почти незаметен труд». В.В. Розанов ехидно замечает, что в этом-то и есть главная трагедия Боратынского-Сальери:

«Сальери — глубок, но Сальери только не даровит тем особенным и, действительно, почти случайным даром, который Бог весть откуда приносит на землю „райские виденья“, который творцу ничего не стоит, дается ему даром и совершенно затмевает глубокие и трудные дары, какими обладает иной раз душа возвышенная и только лишенная этого специального дара. Тут — несправедливость, тут действительная и роковая несправедливость»…