Сомнительная версия - [34]

…А цену за эти книги… Цену он конечно же назначит. Тут надо особое соображение иметь. Платить за всякую вещь надо столько, на сколько может разогнаться в скромных мечтах своих клиент. А какой разгон в мечтаниях у старушек? Куда им тратить деньги? Да и много ли в их годы нужно-то… Для иного рубль звучит полновеснее, чем для другого сто. Тут надо угадать психологический барьер, энтропию страстей… Грань, так сказать, за которую не простираются привычные желания. Иному назначишь большую цену, так он и продавать раздумает. Поостережется продавать-то. Как же этакую ценность да вот так с ходу продать? Пожалуй, и попридержать ее лучше до черных времен. Прицениться на всякий случай лишний разок. Нет, вдвойне невыгодно назначать большую цену, незачем вводить человека в искушение, задавать ему лишней мороки да волнения. Даже жестоко назначать большую цену. Негуманно даже! А назначить надо такую, чтоб не обидно было расстаться. Не обидно, но вместе с тем и не жалко после. Совсем уж за бесценок только в крайней нужде человек продаст. А кто сейчас в крайней нужде? Сейчас таких, пожалуй, и не встретишь, не те времена… Не бедствуют же старушки, небось пенсию получают. Да и в квартире этой кроме книг столько всякой старины, картин, бронзы… Одна хрустальная люстра с подвесками чего стоит. Тут на добрых сто лет беззаботной жизни хватит не только старушенциям, если с толком все это реализовать. Ну а ежели и без толку, если даже сдавать в комиссионку, где определенно им лапшу будут на уши вешать, то и тогда даже не истратить им всех денег. Не изжить им, не изжить старушкам, милым старушенциям, не растранжирить им в отпущенный короткий срок всего этого добра. Все равно кому-то другому достанется…

«…Книги же надо брать сейчас оптом, — соображал Дудин. — Пачечка на пачечку, и вот одна стопка. Поди потом вспомни, что было в ней. Всего ведь, поди, и не упомнишь. Каждую книжку по отдельности только жадные верхогляды покупают. Только близорукие да мелочные в делах людишки. Накладно каждую книгу в отдельности торговать, вести счет по бумажке. Да и бумаженция эта потом ненужным свидетельством у хозяев останется. Конечно, ничего страшного, но лучше бы ее не оставлять. Лучше не оставлять после себя никакой памяти. Лучше бесследно уходить. Мало ли чего… Может, потом человек одумается да начнет сожалеть, что продал? Может, ему покажется, что мало дали, мало заплатили ему по нынешним временам. Начнет ходить по магазинам да выяснять… Доказать он, конечно, ничего после не докажет, ежели жаловаться куда-то пойдет… Никто ведь не тянул его за руку, никто не заставлял насильно продавать. Тут уж дело прошлое, тю-тю, улетела птичка. А все же кровь могут немного попортить. Репутацию свою в книжном мире ни к чему марать. Реноме надо блюсти. Д-да!

Дам двести, — решил после долгих колебаний Дудин. — Сумма вполне приличная. В глазах старушек довольно солидная сумма. Эдакая сумма, что только и впору разыграться старческому воображению. Но и не ранит жалостью, за такую сумму необидно им будет, пожалуй, расстаться с книгами… Такие книги, что стоят двести рублей, пожалуй, не стоит и беречь, не такая уж ценность, раз коллекционер предлагает за них двести рублей. Уж те ботанические катехизисы весом по килограмму каждый стоят в их глазах много дороже. Вот их пусть и держат, на них корешочки золоченые. Кожаные корешочки эти сами за себя говорят.

…А все же на всякий случай потормошу еще расспросами старушку, авось она ожидает за эти сборники много больше получить», — исподволь покосился Дудин на Ольгу Дмитриевну, листавшую взятый наугад из отобранной им пачки сборник стихов. Александра Дмитриевна сидела в кресле и не принимала участия в разговоре, полагаясь, очевидно, во всем этом предприятии на старшую сестру.

— Так все же, — настаивал Дудин. — Давайте рассудим так — за сколько вам не жалко было бы все это отдать?

— Ах, как неприятны всяческие торги, — вздохнула Ольга Дмитриевна. — Вы же сами прекрасно знаете, сколько все это стоит. Вы же коллекционер!

— Конечно, знаю, — усмехнулся с нарочитым добродушием Дудин. — Но, может быть, вы ожидаете услышать совершенно другое… может, у вас… Как говорится, всякий человек — вещь в себе. У всякого свое субъективное мнение…

— А вы предвосхитите мои субъективные ожидания, — засмеялась она.

— Двести пятьдесят, — с решительным видом сказал он. — Идет? Ей-богу, хотел сказать двести, но пусть будет двести пятьдесят. Уеду без копейки в кармане, но лишь бы у вас не осталось подозрения, что я вам недоплатил. — Дудин прошелся по комнате, заложив руки в карманы брюк, чтобы не выдать волнения, ибо имел обыкновение в такие моменты потирать руки, нервно щелкать костяшками пальцев, откидывать волосы со лба. В нервном напряжении он ждал, что ему ответят.

После недолгого раздумья, перекинувшись между собой двумя-тремя фразами, дамы выразили согласие. Дело разрешилось легко и самым прекрасным для Дудина образом. Он стал неторопливо, с достоинством укладывать книги в портфель, в капроновую сумку, которая у него всегда была с собой на всякий непредвиденный случай, если выдастся объемистая покупка. Но все не удавалось уместить в сумки, тогда он достал из кармана бечевочку, сделал аккуратную пачку, обложив ее газетами. Вся эта процедура настолько поглощала его внимание, что он и не замечал, что насвистывает, тихо насвистывает в свое удовольствие какой-то веселенький мотивчик. Этакий фривольный мотивчик, что вовсе не шло к играемой им роли. Но, к счастью, то ли оттого, что лопнула бечевочка, которую затянул несколько туговато, то ли оттого, что неловко было сидеть ему на корточках, он вскинул голову и встретил удивленный, даже несколько обиженный взгляд Ольги Дмитриевны. Спохватившись, он поспешил, образно выражаясь, поправить маску, поспешил придать своему лицу достойное и строгое выражение. Хоть сделка и была завершена, но он еще был на чужой территории, в чужой квартире, куда собирался еще возвратиться, возвратиться с тем, чтобы с разрешения хозяев покопаться и в другом шкафу, приискать еще и там что-нибудь интересное, использовать в полной мере представившуюся ему возможность, которую грех было не реализовать до конца.