Солженицын и Шестков - [5]

Не интересно ли, как часто дозволено получать посылки Заурбеку Талхигову? И есть ли (а если есть, то кто они?) — заключённые, живущие той жизнью, какой Солженицын одарил Цезаря Марковича?

Вопрос же о поэзии трудового энтузиазма лучше опустить как относящийся к иронии, настолько злой, что от иронии ничего, собственно, не остаётся. Место для неё вообще найти всё труднее (или наоборот?) В любом случае, причина та, что в России злость, благодаря заботам сверху, безраздельно становится злобой дня. Процесс этот обеспечивает своеобразным топливом писателя, который искренне и упрямо желает пожара преступникам у власти.

«Помню, как на меня посмотрели /…/ я предложил на институтском собрании молодых ученых перенести главное советское торжество с 7 ноября на 5 марта и назвать его всесоюзным днем радости или НПС (Наконец Подох Сталин). Тогда мне впервые официально пригрозили психушкой… Я ответил — праздник можно сделать переходящим…

Мое поколение радовалось, когда подыхали один за другим Брежнев, Андропов, Черненко… Сегодняшнее молодое поколение вздохнет с облегчением, только когда сдохнет Путин», — написал Игорь Шестков в эссе «Стена», открывающем его книгу «Алконост» (Игорь Шестков. «Алконост», Франкфурт-на-Майне, изд. «Литературный европеец», 2008, ISBN 978-3-9369-9632-6. Далее все цитаты — из этого издания. Прим. моё:  И. Г.)

Прогноз «вздохнет с облегчением…» предваряет лаконичное обоснование: «Путин со своими сатрапами заново отстроил стену страха в сердцах россиян». Констатация факта завершена комментарием: «Многие вздохнули с облегчением…» Фраза возвращает нас к прогнозу, замыкая круг (отличный ход!) В перемене повода для вздоха облегчения — искусно поданный намёк на возмездие. Намёк, своей сдержанностью словно напоминающий о тёмных очках, которые не худо бы надеть, собираясь наблюдать солнечное затмение… Творческая манера Игоря Шесткова характерна умением ненавязчиво доказывать: затмение длится и длится.

Из рассказа в рассказ льётся, загораясь болотными огнями, жизнь, сравнимая с развесёло-беспощадной жизнью каторжного лагеря, который власти стараются замаскировать под цирк. Неподражаемо-вкрадчивый юморок Игоря Шесткова достаёт в особенности тем, что действующие лица, реальные до раздражения, живут на свободе — той самой, о какой заботился Брежнев.

Юный москвич из интеллигентной семьи попадает в больницу, где ему удаляют аппендикс (рассказ «В больнице») и обнаруживает вокруг героев времени с их страстями. Медбрат по прозвищу Ванятка, студент мединститута, вводит себе морфий, предназначенный послеоперационному больному. Нянечка Ильинична попивает креплёное и, пьяненькая, прячется в бельевой. Не менее зримы пациенты. Один из них — бывший пилот. Однажды самолёт потерпел аварию, и пилоту выжгло глаза — «до конца штурвал держал». Жена его бросила. В больницу теперь его привезли с гнойным аппендицитом. Очнувшись после операции, пилот просит других больных найти ему партнёршу для орального акта.

Главный герой Антоша, от чьего имени ведётся рассказ, слушая то’ обыкновенное, что говорят ему о себе и о других, вдруг оказывается в необыкновенной реальности. Талант Игоря Шесткова тонко раскрылся здесь в том, что описываемое вовсе не кажется ирреальным. Момент взлёта над будничной действительностью незаметен. Быт палаты — причитания неизлечимо больного старичка, умирающего на койке неподалёку от Антоши:

«Сердешная, сердешная, отпусти меня, отпусти… Предо мной смерть стоит. Косой сердце режет /…/ Отпусти, Броня, дай помереть спокойно…»

Старичок с неслучайной фамилией Типенко умолк. Для Антоши «та часть палатного пространства, где лежал Типенко, опустела». Вскоре она опустела в прямом смысле — медбрат увёз умершего на койке на колёсиках. Больной, который поступил в больницу вместе со старичком, вспомнил: «Студенька просил принести. С хреном».

С непринуждённостью виртуоза Игорь Шестков начинает проникновение в неизъяснимо-тёмные глубины. Антошу посещает весьма бодренький Типенко с вожделенным студнем. Доев его, «пальцы вытер вафельным полотенцем». Очень уместная, как станет сейчас видно, плотски-выразительная деталь! «Студенек знатный. Холодненький и с хренком. И смальца на ём как песочек лежит», — вкусно звучит народный говорок старичка Типенко. И угощает внезапным: «Блокаду пережил /…/ Ленинградский я, понимаешь. Думашь, там все, как в книжках написано, было? Героизм защитников? Хрен им в рыло. Людей мы ели. Студень из трупов варили. Понятно? Иначе никто бы не выжил. Все, кроме холуёв сталинских, эти в три морды жрали. Была у нас соседка, Броня /…/ У меня с ней до войны было /…/ Умерла Броня в феврале сорок второго. Ну так мы дверь к ней и взломавать не стали. У меня ключ был. Перетащили мебеля к нам. Порубили на топку. И труп забрали… (потрясающе значимо в характеристике персонажа: труп упоминается во вторую очередь, после мебели! — И. Г.) Я топором её расхрякал. На буржуйке варили. В кастрюле. Несколько кусков мяса я на рынке на соль и хлеб обменял. Говорил — конина. Потом все забыли. Из головы вон. Жить хотели. А вот как заболел, стала ко мне Броня приходить. Ты, Егорыч, говорит, меня ел, теперь и мне твоего мяса поесть охота…»