Соловецкий концлагерь в монастыре. 1922–1939. Факты — домыслы — «параши». Обзор воспоминаний соловчан соловчанами. - [120]

Где многочисленная интеллигенция — пишет Чехов — там неизбежно существует общественное мнение, которое создает нравственный контроль и предъявляет всякому этические требования, уклониться от которых уже нельзя безнаказанно. (Так, добавил бы я, было до „Великого Октября“. М. Р.).

Есть начальники, подвергающие свою жизнь по службе большой опасности. Среди ряда примеров, приводимых Чеховым, особенно запоминается один. При Чехове в Корсаковске унесло каторжника в море на сеноплавке (плот с погруженным на него сеном. М. Р.). Смотритель тюрьмы майор Ш., невзирая на бурю и опасность, на катере с вечера до двух часов ночи плавал по морю, пока не обнаружил сеноплавку и не снял с нее каторжника. Недавно скончалась на Сахалине фельдшерица, прослужившая здесь много лет ради идеи — посвятить свою жизнь страдающим людям.

В отличие от новой, старая сахалинская интеллигенция шестидесятых и семидесятых годов, по отчетам и корреспонденциям в газетах, „отличалась полным нравственным ничтожеством“. Рассказывают о зажиточном каторжном Золотареве, который в те годы кутил и картежничал с чиновниками. Жена Золотарева, когда заставала мужа в этой компании, „срамила его за общение с людьми, которые могут дурно повлиять на его нравственность“. Как отголоски тех лет, „и теперь встречаются чиновники, которым ничего не стоит ударить кулаком по лицу ссыльного, даже привилегированного, или приказать дать тридцать розог за то, что арестант второпях не успел перед ними снять шапки“».

Невольно вспоминается старая пословица: «Добрая слава за печкой сидит, а худая по свету бежит». О добрых делах и людях говорят вполголоса, о плохих — во всю глотку. Поэтому не приходится удивляться, что и Чехов за время изучения каторги не так уж часто замечал плоды гуманности и сострадания. И подытоживая свои наблюдения, он с горечью признает:

«В новой истории Сахалина играют заметную роль представители позднейшей формации, смесь Держиморды и Яго, — господа, которые в обращении с низшими не признают ничего, кроме кулаков, розог и извозчичьей брани, а высших умиляют своей интеллигентностью и даже либерализмом» (страницы 280–284).

Часть 6

Глава 1 Сахалинские сожительницы

Женскому вопросу на каторге Чехов отвел отдельную главу, которой мы воспользуемся, дополняя ее выписками из книг Дорошевича и Лобаса.

К январю 1890 года во всех трех сахалинских округах преступницы составляли одиннадцать с половиной процентов от общего числа каторжников, т. е. их было около семисот. Интересные поясняющие цифры нашлись у Лобаса (стр. 113). В 1894 году из этапа в 120 новых каторжанок оказались осужденными: за убийство мужей — 52, за покушение на них — 4, за убийство жен из ревности — 3, за убийство изменивших любовников — 3, за детоубийство — 17, остальные — за убийство свекра, свекрови и т. д. Женщины, как следует из этих цифр, приходят на каторгу за преступления на почве ревности и семейных обстоятельств.

Лет за 15–20 до Чехова, т. е. в 1870–1875 гг. каторжанки тотчас по прибытии на Сахалин поступали в дом терпимости, в который превратили женское отделение тюрьмы по приказу начальника острова тех лет Депрерадовича. О каких-либо работах для женщин тогда не было и речи. «Только провинившиеся и не заслужившие мужской благосклонности» назначались на работу в кухне. Лобас, впрочем, упоминает, будто в те далекие годы женщины наравне с мужчинами таскали грузы и бревна, но, надо думать, не все каторжанки, а лишь за что-то особо строго наказанные. Как известно, Октябрьская «благодать равноправия» на лямку, тачку и лопату тогда еще на свет не явилась.

Теперь, в 1890 году, пишет Чехов:

«Когда прибывает партия женщин в Александровск, то ее торжественно ведут с пристани в тюрьму, а за ними, как на ярмарке за комедиантами, идут целые толпы баб, мужиков, ребятишек и лиц, причастных к канцеляриям. Картина, похожая на ход сельдей в Аниве (местная река), когда вслед за рыбой идут целые полчища китов, тюленей и дельфинов, желающих полакомиться икряной селедкой. Мужики-поселенцы (т. е. окончившие каторгу) идут с честными простыми мыслями: им нужна хозяйка. Бабы смотрят, нет ли в новой партии землячек. Писарям и надзирателям нужны „девочки“… Женщин запирают на ночь в заранее приготовленной камере. В первые же сутки, пока пароход не ушел в Корсаковск, женщин распределяют по округам местные чиновники, и потому их Александровский округ получает львиную долю в смысле количества и качества; немного поменьше и похуже получает ближайший Тымовский округ. Тут, в Александровском округе, как на фильтре, остаются самые молодые и красивые, так что счастье жить в южном (Корсаковском) округе выпадает на долю только почти старух. При распределении вовсе не думают об интересах сельхозколонии, и чем меньше надежды в округе на успехи колонизации, тем больше в нем женщин».

Из женщин, выбранных для «столичного» округа, часть назначается в прислуги к чиновникам. Через четыре года после Чехова, из всех 260 каторжанок этого округа ровно половина числилась «одинокими» в услужении господ служащих (Дорошевич, стр. 168).

«После тюрем, арестантского вагона и пароходного трюма, пишет Чехов, первое время чистые и светлые чиновницкие комнаты кажутся ей волшебным замком, а сам барин — добрым или злым гением; скоро, впрочем, она свыкается со своим новым положением… Другая часть женщин поступает в гаремы писарей и надзирателей, третья, большая, в избы поселенцев, при чем женщин получают только те, кто побогаче и имеет протекцию (блат). Женщину может получить и каторжник из разряда испытуемых, если он человек денежный и пользуется влиянием в тюремном мирке».