Соломенный кордон - [49]

— Наталья, а ведь в твой день рождения нас еще было трое. Я, ты и Ванюшка... Тяжелое времечко переживали, тяжелое... — голос Анны Николаевны со старческой шепелявинкой. — Ох, и ловка ты была, Наталья. Ловка и хороша! Не думай, что я, как мать, расхваливаю тебя. Даже мысли такой не допускай, пора тебе заметить, что к вам я относилась с особой требовательностью. Последнее время ты сама это замечала. Я ведь догадывалась, зачем ты подходила к фотографии тетки Сони. Ты думаешь, я не видела, как ты поглядывала на нее и косилась в зеркало? Замечала. В нашей семье тетку Соню все красавицей считали, а ты была похожа на Соню, ну и на меня, конечно, ведь мы с ней родные сестры. Правда, ростом ты вся в меня пошла, я была выше Сони... Сколько бы ты радости принесла парням, да и огорчений не меньше... Война... — Анна Николаевна теребит шелковистую бахрому шали, сосредоточенно молчит. К липе с монотонным жужжанием подлетают и улетают пчелы, вокруг снуют букашки, изредка прогудит шмель.

Анна Николаевна восстанавливает в памяти, что сказала в последний день дочь, представляет, как она уходила. Она вообще все проводы помнит и поэтому все представляет очень четко. Стоит ей сосредоточиться или закрыть глаза и подумать — и все повторяется с такой ясностью, словно она смотрит знакомое кино. В такие моменты Анна Николаевна с кем-нибудь из своих заговаривает.

— С тех пор как проводила тебя, Глеб, — обращается она к своему мужу, — ушло с тобой и мое счастье. Оно уходило, как прорвавшая плотину вода. Сначала надеялась, хоть часть останется... все ушло, семья распалась... За всю жизнь с тобой я не помню ни одного грустного дня. Правда, Глеб, был ли кто счастливее меня на свете? Наверно, не было такого человека. Вот сейчас посмотри на нашу липу. Помнишь, как мы ее сажали? И у нее судьба переменилась. Изувечило липу снарядом, ствол подрезало, на чем только держалась бедняжка... Все считали, что засохнет, а она выжила. Рана заплыла, но цвести она стала не в срок, то зацветет — когда на других деревьях только лист округлился, то после того, когда все уже отцветут. А в последнее время открылась рана ее, и на том месте сейчас чернеет дупло. В этом году совсем она плохая, видать, отцвела в последний раз...

Анна Николаевна выходит за калитку, идет тропинкой через желтеющую рожь к большаку, прислушивается к трелям жаворонков, посматривает на крупные колосья ржи.

«Хорош еще слух у меня, все слышу, да и зрение ничего, очки слабенькие, без них тоже вижу, но приходится напрягать глаза». — Она останавливается у стайки крупных васильков, следит за шмелями.

Шмели напоминают ей о сыне, и она заговаривает с ним:

— Любил ты, Ваня, ведреные дни лета. Иногда посмотрю, как озоруют ребята, и отмечу, что спокоен ты не по годам, порой казалось мне, что вам с сестрой не хватает характера, поэтому вы степеннее других. Ошиблась я, сынок, в этом. И ты и твоя сестра тверды характером были, оттого и спокойнее многих. Прости меня за последний разговор и слезы. Радостью ты моей последней был и остаешься по сегодняшний день. Надеюсь я еще на нашу встречу...

У большака Анна Николаевна останавливается, из-под ладони долго смотрит туда, где глинисто-песчаная дорога сливается с линией горизонта, порой она приставляет ладонь козырьком, чтобы летнее солнце не слепило глаза, и только после твердого убеждения, что на дороге нет пешеходов, поворачивает домой.

Она убеждена, что Ваня жив и обязательно будет идти по большаку, а потом через поле тропкой.

Почти до последних дней войны он писал матери, присылал фотографии и вдруг сразу замолчал... Не может быть, чтобы с ним случилась беда и ей не сообщили. Ведь после войны люди особенно стали чутко относиться к горю других, научились помогать друг другу.

Она оглянулась, поле по-прежнему было пустынно, высокая рожь наливалась золотистым цветом солнца, а скошенные луга из-за копен и стожков потеряли свое равнинное раздолье.

Подходя к калитке, Анна Николаевна заметила, что калитка широко распахнута. «Кто бы это пожаловал? День сегодня — пятница. В пятницу ко мне приходит Аня».

Аня — дочь директора школы, преемника Анны Николаевны.

Старая учительница помнит ее с пеленок, это в честь ее назвали девочку Анной.

Сейчас все учителя живут в новых домах, сразу за школьным садом. Обзавелись натуральным хозяйством, хотя не было случая, чтобы колхоз в чем-нибудь кому-либо отказал. Все без исключения занимаются разведением индеек. Случается, выпадет свободный час у кого, взять бы в это время почитать какую-нибудь новую книгу, а он несется на всех парусах к своим индюшкам. Анна Николаевна вслух возмущается:

— Живот всегда был опасным соперником разуму...

— Что это вы, бабушка, говорите? — спрашивает ее Аня.

— Это я для себя, девочка. Почему ты, цыпленок, не спишь? — улыбается Анна Николаевна.

— Вы сами говорили: «Кто много спит, тот мало видит».

— Наверно, это не серьезно было сказано. Чем занимаешься?

— Я смотрела, как вы делаете разминку, — желтоволосая Аня берет Николаевну за руку и ведет к лавочке под липу.

— Смотрела, а почему сама не разминаешься? — шутит Анна Николаевна. — Я в твои годы каждое утро далеко за большак убегала... Сейчас вот прошлась чуть, и то ноги подламываются. Совсем ослабла твоя тезка... «Совсем! — про себя повторяет Анна Николаевна. — Вот и старость. Когда она подошла? Вроде стареет человек постепенно, а чувствуешь это не каждый день, хотя я могу рассказать, как это происходило; на пятом десятке стали болеть и крошиться зубы, потом ухудшилось зрение, ослабли и стали болеть ноги, вскоре торжественные проводы на пенсию. Тут-то она и овладела тобой, с тех пор я с ней неразлучна, а сейчас изучила и знаю, какая она — старость...»