Соло для оркестра - [33]

— Завтра будет хорошая погода, — сказал он. — Ночь ясная.

— Я благодарна тебе, Вацлав, за то, что ты привез меня сюда. Благодарна. И рада…

— Скорее, это я тебе благодарен. В ту ночь… тридцать лет назад я, наверно, говорил тебе другие вещи. Наверно, более приятные. Ты уж прости.

И, совсем засыпая, пробормотал так тихо, что едва ли можно было расслышать:

— Утром нарву тебе диких роз…

Он вышел спозаранку, на цыпочках, чтобы ее не разбудить. Натянул только брюки, а пальто накинул на пижаму. Еще во время прогулки накануне он заприметил пышный алеющий куст диких роз за тропинкой, которая вела к лесу.

Хотел нарвать их целую охапку, но сорвал только три, еще не развернувшиеся после ночи. По лестнице он взбежал так проворно, что едва не задохнулся. Тихонько открыл дверь, еще тише приблизился к кровати и опустил розы на одеяло, поверх которого лежали ее руки.

— Квета, — шепнул он и наклонился над ней.

Он видел, что глаза ее закрыты, а на губах застыла странная, какая-то счастливая улыбка. Когда она не ответила и даже не открыла глаз, он произнес еще раз уже громче:

— Квета, смотри, я принес тебе розы!..

Он долго не мог понять, что она уже отошла. Наверное, во сне. А может, и тогда, когда он рвал для нее эти розы.

Перевод с чешского Е. Элькинд.

Ян Дворжак ВИДЕНИЕ В ОМУТЕ

В городе при слиянии двух рек Янка выходила вместе с несколькими своими подругами «с гор»; их путь здесь кончался. Не без волнения пробрались они сквозь истомленную перронную толпу и дурно пахнущий зал ожидания, торопясь как можно скорее стряхнуть с себя дорожную усталость и подумать о вещах более приятных.

Мерцающий город раскинулся у их ног, сиял приветливыми огнями, обдавая грохотом, скрипом, шелестом голосов: воздух был напоен дымом, густым и едким, и он вытравил из их глаз вольно летящие облака, зеленые склоны, рассыпанные по ним хатки.

Эта долина с высокими многоквартирными домами станет им приютом на четыре долгих года, новым домом, а может быть, и новой родиной: почти все они были убеждены, что после годов ученья не вернутся домой, а растворятся в толпе на широких улицах города, станут незаметной ее частью.

Нет, Янка ни за что не призналась бы маме и отцу, что уходит от них навсегда; изображая легкомысленную беззаботность, она пыталась прикрыть измену, но они все равно знали…

В последний день отец до изнеможения таскал ее по горам; раньше он не мог скрыть от нее ничего — теперь же как воды в рот набрал… а без его слов природа умирала, горы рушились, краски блекли.

За что он наказывал ее?

— Почему ты ничего не говоришь? — допытывалась она, сама ускользающая, но требующая от него участия.

Он смотрел прямо перед собой, и в глазах его отражался простор — но именно этот, и никакой другой, а она была далеко, слишком далеко.

— Не хочу, чтобы ты жалела, чтобы ты… — он отпускал ее, но говорить ему было трудно. Он не мог предложить ей никакой другой защиты и опоры, кроме той, что была в жизни подле него, с которой он вырос сам и дал жизнь ей, новую свою жизнь.

Мама укладывала в бездонный чемодан все ее шаги, начиная с первых, неровных, спотыкающихся, и до последних — самоуверенных, твердых, она паковала свои воспоминания, и свою заботу, и свои надежды.

— …Но это совершенно не нужно, мама, не клади мне этого, — отбивалась Янка, — ты меня собираешь, словно я еду в полярную экспедицию, а я… тут… теперь — рукой подать.

— Теперь — что и прежде. Чуть вылетят дети из гнезда, уже им до родителей далёко; погляди хорошенько вокруг себя, дочи, погляди на Ирену, на Сватку… и на Геленку… а ведь такая была маменькина дочка!

Они всё знают, поняла Янка, но ей не хватало опыта, чтобы ложь ее выглядела правдой: улыбка, спотыкающаяся речь, блуждающий взгляд выдавали ее им с головой.

И мама махала вслед удаляющемуся поезду, отец же стоял, не сняв фуражки, не подняв руки, — умиротворенные, тающие, незаметные, и за ними насупившиеся древние горы, видавшие на своем веку тысячи прощаний и тысячи возвращений, тысячи смертей, тысячи скорбей, но никогда не исходившие жалостью. И когда даль поглотила фигурки родных, расставленные на всех остановках, они — эти горы — остались.

…Нельзя сказать, чтобы город был для Янки совершенно неведомым местом; она помнила долго готовившиеся поездки, которых всегда ждала с замиранием сердца; нагруженные пузатыми сумками, они с матерью, бывало, исходят город вдоль и поперек, атакуя заманчивые магазины: ведь нужно было все достать, чтобы не пришлось вскоре ехать опять.

— Этот бедлам уже не для меня, деточка золотая, — стареющая мать жаловалась на разболевшиеся ноги, оглушенные уши, на то, что голова трещит, — неужели среди всего этого можно жить человеку?

Янка естественно воспринимала ее робость, ведь она тоже была здесь чужой: но чем больше мать честила неустройства города, тем мучительнее росло в ней желание проникнуть в его тайну, которую она видела в каждой краске, в каждой форме… И этот четко запечатленный образ она несла в себе, шагая по слякотной дороге, когда ветер охватывал их со всех сторон, как деревья, он вставал перед нею во сне, не исчезая и тогда, когда утром она открывала глаза и ее обливало солнцем и прозрачным опьяняющим воздухом.