Соло для оркестра - [24]

Задыхаясь и хрипя, пошатываясь и спотыкаясь, старуха бежала за мальчиком. Собственно, она уже не бежала, а все медленнее и медленнее перебирала ногами. Даже издали было видно, как отчаянно напрягает она свои ревматические суставы. В конце концов ей пришлось перейти на шаг.

«Гм-гм, — размышлял гуманист, — следует ли гуманисту в таком случае вмешиваться? Если на его глазах происходит неладное, ему, пожалуй, следует вмешаться. Однако неизвестно, к чему это приведет. К чему это приведет? Неизвестно!.. Гм-гм…»

Старуха еле тащилась по дорожке, мальчик удирал со всех ног. Но ему явно недоставало фантазии, он мчался по той же самой дорожке, прибежал на то же место у ручья и опять растерянно остановился на берегу. Пока он глядел то влево, то вправо, не зная, на что решиться, бабушка дотащилась до него, схватила за руку и поволокла назад.

«Ну а теперь хорошенько всыпать по заднице!» — подумал гуманист, предвкушая, как поднимется бабкина карающая рука.

Но рука у бабки не поднялась.

Руки — то одну, то обе сразу — она пустила в ход для того, чтобы, пятясь, оттащить мальчика назад, к детской площадке. Мальчишка отбивался, упирался и отчаянно вопил: «Хочу рекорд, хочу рекорд…» Старушка тащила его, задыхаясь и хрипя. Гуманист наблюдал, как они напрягают все свои силы во взаимной борьбе, и удивленно размышлял:

«Она ему не всыпала! Как это понимать? Некоторые утверждают, что телесное наказание non humanus est[16]… Гм-гм… А раз так, и я ничем не смогу ей помочь…»

Из последних сил, натужно хрипя, бабушка приволокла мальчика на детскую площадку и усадила его на песок. Потом рухнула на скамью, тяжело откинулась на спинку, уронив обе руки и с трудом переводя дыхание.

Мальчик поглядел-поглядел на нее, понял, что она вконец обессилела, и снова рванул, на сей раз молча, но с тем же слепым упрямством, толкавшим его на дорожку к ручью. Старушка не реагировала. Сидела, уронив подбородок на грудь. Мальчик бежал и время от времени оглядывался, не гонится ли она за ним.

Гуманист наблюдал и шептал про себя:

«Вот теперь гуманисту следовало бы вмешаться! Пожалуй, теперь все же следует!» Но имеет ли он на это право? Кто знает, имеет ли он право… и как к этому отнесется старушка… «Если уж она сама не наподдала мальчишке… и если телесное наказание в самом деле non humanus est… то я не в силах ей помочь… Нам не дано знать, не дано… ничего-то мы не знаем…»

Гуманист еще с минуту понаблюдал за удирающим мальцом. Потом взял со скамьи свой фолиант, поднялся и медленным шагом перешел на другой конец парка. Там он сел на скамью под другой трехсотлетней липой и бросил взгляд в сторону детской площадки.

Отсюда ничего не было видно.

Гуманист положил фолиант рядом с собой, зажмурился и запрокинул лицо навстречу тысячам нежных и теплых перстов, проникавших сквозь густую раскидистую крону дерева. Он сделал глубокий вдох, упиваясь ощущением вечности, и зашептал:

— О солнце, великое и могучее, даже время не властно над тобой, ибо ты способно возвращать себе из пространства все, что излучаешь. Ах, какое ты прекрасное, великое и могучее!

Перевод со словацкого Ю. Преснякова.

Иван Габай ТОЛЬКО ЭТО ТАНГО…

Она не любит в такое время выходить в город. Центр и прилегающие улицы старается избегать, насколько это возможно, но совсем обойти их нельзя.

Летом в городе слишком уж оживленно. А по субботам прямо сумасшествие. Улицы, до отказа забитые легковыми машинами и автобусами, точно характеризуют эпоху и человека в ней.

Люди стремятся к тому, чего у них нет. Чехи и словаки тянутся к теплым морям, немцы — тоже к морю или, на худой конец, на Балатон; население приморских стран — навстречу им. Венгры оккупируют магазины словацких пограничных городов, жители Словакии рыщут по другую сторону границы, и все это мельтешение народов сопровождает нервозность, спешка, лихорадка!

Она спасается из опасной зоны в тихие кривые улочки, задыхается, потеет — так спешит. Надо немного передохнуть, а то в боку закололо. Переводит дух.

Вчера вечером позвонила дочь, спросила, не заехать ли за ней на машине. Зачем, ответила она, у вас и так полно забот, приду пешочком помаленьку, чего вам заезжать… Это явно устраивало дочь, она не стала больше уговаривать, сразу согласилась, только напомнила ей, чтобы приходила не позже десяти.

Да, дважды повторила, чтобы мать пришла не позже десяти, тогда успеет отдохнуть…

Когда мать приблизилась к особнячку, облицованному темно-коричневой керамической плиткой, снова, как уже не раз бывало, ощутила какой-то морозец по спине. Тут, в этом красивом доме, живет ее дочь, хозяйничает ее Зузка! У матери даже голова закружилась, пошатнуло ее — боже мой!

Перед домом стоят три машины. Желтую, зятя, она знает, а вот красная и белая ей не знакомы. Должно быть, родных Тибора, видно, и ночевали тут… Райфы — довольно многочисленное семейство, по крайней мере так говорит дочь. Да ведь мать и сама кое-что помнит. Помнит она старого мастера — выйдет, бывало, из своей мастерской на солнышко, прислонится к двери с цигаркой в уголке рта и смотрит куда-то напротив, где католическое кладбище.

Мастерскую старый Райф держал недалеко от Сиреневой улицы, в одноэтажном угловом доме на Кладбищенской линии. Кроме нее, в доме было несколько квартир, выходивших на Долгую улицу. Лишь в мастерскую вход был с Кладбищенской линии. В одной из квартир жили сами Райфы; они и остальные семьи были тут только съемщиками, дом принадлежал кому-то из Гроссов, но после войны отошел государству, что, впрочем, на бытовых условиях его обитателей никак не сказалось. Для отправления естественных нужд использовались все те же деревянные будки в конце сырого двора, по которому по-прежнему шныряли крысы, и после смены владельца в дождливую погоду все так же протекало в квартиры, а по воду так и ходили к общей колонке на Кладбищенской линии.