Солнечный мальчик - [9]

Лайва и леннон сосредоточенно наслаждались друг другом под кустом олеандра, виртуозно принимая самые немыслимые позы. Кое-кто восторженно следил за работой лайвы. Она была неотразима. Никто не заметил, как подкрался полис и обоих, все еще продолжавших наслаждаться, уложили в постель.

— Как вы смеете! — подскочил смайл. — В такой-то момент…

Полис с размаху всадил ему шприц в мягкие ткани. Смайл обмяк и замертво упал на подставленную кровать. Полицейские покатили всех троих по набережной, возбуждая в толпе гуляющих омерзение и досаду.

— Фенита! — сказал кто-то. — И до полудня не дотянем.

Прайс вздохнул. Единственное, что он хотел от жизни — это дотянуть до полудня! Но вдали опять появилась очередная кровать, и он понял, что это за ним.

Что-то не ладилось — кровать застряла на ступеньке тротуара. Полиса деловито хлопотали вокруг нее. Время было без трех минут полдень.

Прайс вдохнул свежий морской воздух, набрав в легкие пьяный запах еще живого мира — с шорохом раковин и криками чаек. Он провел взглядом по зубчатому гребню гор, чтобы навсегда запомнить эту последнюю декорацию…

И тут он увидел ее… С последним ударом часов она появилась в конце аллеи. Солнце, отраженное морем, светило сверху и снизу, почти уничтожая платье МАРIИ, но ветер возвращал платью вещественность; так оно едва существовало на грани двух стихий, и казалось, что МАРIЯ одета в текучие струи воды.

Скользкая, как сало, рука легла на его плечо.

— Еще минутку, — попросил прайс.

— Не положено, — вздохнул полис, и мощная лапа схватила прайса поперек туловища.

Извиваясь, он отчаянно орал, но, словно в ночном кошмаре, не слышал собственного голоса, и в то же время видел себя сверху, как он открывает рот все шире и шире — с жалким беззвучием пойманной стрекозы…

Кожей спины он ощутил холодные снежные простыни, и с их прикосновением почти потерял способность видеть и двигаться. Полиса быстро покатили кровать (все быстрее и быстрее, как под горку) и, наконец, въехали в гулкий жестяной туннель, полный стеклисто-радужных вееров, словно внутренность подзорной трубы.

И в это время (то, чего прайс уже не мог видеть, но видел живьем еще минуту назад) солнце, как это ни удивительно, продолжало светить неподвижному морю, и вода возвращала излишки света, и уже два световых потока — сверху и снизу — обрушивались на безлюдный мир, раскаляя брошенную людьми одежду и обувь, забытые детские игрушки, — всю эту солнечную свалку, медленно тлеющую в зловещем огне.

Солнечный мальчик Встреча

И в лабиринте древних аллей ленивыми стадами бродят толпы людей, а также жадных детей и по-хозяйски озирают бесконечный простор, и расширяют свой кругозор…

Песня, неразборчивая запись с микрофона

Гаррик прайс очнулся в постели и — пока неизбежная курица сновидений таяла прямо перед его носом — с опаской ощупал свое горячее и влажное тело, убедившись, что все члены на месте.

Бледный свет с трудом проникал в комнату через толстые бутылочные стекла. Зеркальный пол тускло отражал оконный переплет. Казалось, что пространство за окном было озарено свечой.

Справа на такой же кровати просыпался ай, сжимая в кулачки темный воздух. Из уголка его глаза выползла серебристая слеза. Наши просыпались, тяжело выпадая из небытия.

— Вот так все обычно кончается, — сказал фул.

— Возмутительно, — сказал леннон. — Мы с детства привыкли, что из любого положения есть выход, так нас обманывали в сказках, и понять, что есть безвыходные положения, мы никогда не сможем.

Наверху раздался стук, будто там кто-то плясал. Прайс прислушался. Стук повторился.

— Мы живем неправильно, ужасно! — отчаянно воскликнул фул. — Так не должны жить живые люди (при этих словах ай мучительно застонал).

— А что ты хочешь! — возразил смайл. — Если бы можно было существовать как-нибудь иначе, кроме как жить, ну, скажем, лить, я бы тогда мог выбирать между жизнью и лизнью. А так — извольте жить, коль ничего другого не умеете.

— Есть, есть лизнь! — крикнул ай, натягивая одеяло на лицо. — Невыносимо! — приглушенно донеслось из-под одеяла. И еще:

— Сумасшедший дом какой-то… Да! — ай завелся, не показываясь из-под одеяла:

— Земля — это место, куда ссылают сумасшедших со всей вселенной. Едва лишь кому вздумается родиться идиотом, так делают так, что он рождается на Земле… Мы сюда втроем прилетели — я, ой, и ух. Целую неделю с орбиты мы изучали ваши радио— и телепередачи. У нас создалось впечатление, что это пригодная для жизни (равно как и для лизни) планета. И что же? Ой попал в руки цереу. Уха сгубили француженки, а я… Сами видите! Вы говорите, что во всем виновато государство… Милые вы мои! Если уж оно есть, то оно будет всегда. Его просто не надо было придумывать! Нигде во Вселенной такого нет — чтобы один был королем, а другой сутенером. Вы с самого начала ошиблись, разделив друг друга по профессиям. Вы никогда не искупите этого первородного греха… (поскольку все это — глухим голосом — говорило одеяло, никто не принимал его ценные мысли всерьез)… Вы еще дети, вам всего десять тысяч лет, и вас надо учить, что такое хорошо и что такое плохо. Я живу на планете, которую вы называете Солнцем (с большой буквы!) У нас никогда не бывает ночи, у нас столько света, что его хватает еще на десять планет, в том числе и вашу. Это свет нашего разума… Ты говоришь лизнь… У нас бесконечное число способов существования — от мизни до пизни — каждый выбирает по вкусу, а пресловутая «жизнь» уже давно вышла из употребления как примитив… Я хочу домой… Я очень, очень хочу домой, — ай всхлипнул. — Когда я был маленьким, меня отвезли в пионерлагерь, и я тоже очень хотел домой… — постель содрогнулась и заплакала голосом годовалого ребенка. Неестественно красный нос ая высунулся наружу, жадно втянув воздух. Вдруг что-то опять подозрительно застучало наверху. Все подняли головы, словно надеясь увидеть через потолок, кто подает сигнал.