На Болденке никогда условия не были легкими. Но, вернувшись из Бельгии, Ондржей рассказывал, что там на шахтах рукоприкладство мастеров было делом обычным — и что это еще не самое худшее.
Ондржей боялся своего горячего нрава и своей физической силы. Боялся сгнить в тюрьме на чужбине, далеко от жены и ребенка. Он вспомнил о своем другом ремесле, борцовском. Сделал негостеприимной шахте ручкой и добрался до дому с цирком, несколькими сотнями крон в кармане и развеселой пестрой дворняжкой, что прибилась к нему возле какого-то цирка.
Все последующие годы, до самой оккупации, дома Ондржей почти не бывал. Он бродил с места на место с цирками и балаганами, работал подсобным рабочим, был «Таинственной маской», ухаживал за дикими зверями или в клоунском наряде гнусаво выкрикивал:
— Госпотин нашалстфо, ваше нахалстфо, я путу фам расскасать кароши анектот!
Тогда в борцовском мире уже гремело имя чешского борца Густава Фриштенского. Ондржей встречался с ним в своих скитаниях, и знаменитый борец обратил внимание на могучего кузнеца. Но Ондржей не захотел работать с ним. Это был уже не тот шестнадцатилетний парнишка, которого можно выдавать за чудо-ребенка. У него есть профессия, жена и сын. Бродячие цирки были нужны ему лишь для того, чтобы как-то выйти из жесточайшей нужды. Он посылал своей хрупкой Йозефке деньги и открытки из дальних городов и тискал в душных цирковых фургонах чужеземных артисточек. Иногда он, вольнонаемный, мог вернуться домой, но только в тех случаях, если путь бродячего цирка проходил неподалеку.
Последнее возвращение его совпало с оккупацией.
Болденка опять стала щедрой. Войне требовался уголь. Однако Ондржея хорошо помнил его прежний начальник и работы по специальности не дал. Пришлось пойти в откатчики, на низкооплачиваемую должность. Со временем он попал в бригаду забойщиков, тут заработки были получше. Кончилось бродяжничество с цирковыми фургонами, кончилась постоянная погоня за куском хлеба. Но явились другие заботы, более серьезные.
Ондржей многое повидал на свете. Кое-что ему стало ясно давно, до многого дошел сейчас. Он еще в детстве понял, почему бо́льшая часть опекишей идет хозяйским свиньям, а меньшая — пекарскому подмастерью.
Ондржей научился видеть невидимое, слышать неслышимое, читать мысли, угадывать намерения.
Он ждал, он знал, что к нему придут.
— Слышь-ка, Ондржей, — сказал ему как-то в шахте приятель Эда Чермак. Сказал таким тоном, что Ондржей, хорошо знавший Эду, тут же, на шахтерский манер, присел на корточки.
— Ну, выкладывай, что там у тебя? — спросил он с деланным равнодушием.
— Ты всегда был настоящим парнем, — бросил вроде бы невзначай Чермак.
— Это еще не известно, — смутился Ондржей, вспомнив свои похождения в цирковых фургонах.
— Но я-то знаю, да и другие тоже, — возразил ему Чермак.
— А в чем, собственно, дело? — Ондржей от простукивания перешел прямо к сути.
— А дело в том, — сказал Чермак, — что в этой нашей яме гробят больно много взрывчатки для победы немецкого рейха. Попусту переводят то, что сгодилось бы еще кое-где.
— Ну, и как ты себе это мыслишь? — добивался Ондржей. — Взрывчатка ведь под строгим контролем.
— А мы себе это так мыслим, — сделал Чермак ударение на слове «мы», — спалим меньше, чем штейгер впишет в книжечку. Нашу взрывчатку ждут не дождутся в другом месте.
— А что штейгер? — поинтересовался Ондржей.
— В порядке. Наш человек. Если тебе по этой причине меньше перепадет в получку, он тебе кое-что припишет, — объяснил Чермак.
— Я тебя про деньги не спрашивал, — отрезал Ондржей, еще недавно из-за денег исколесивший пол-Европы. И поднялся, разминая отсиженные ноги.
Так он стал членом нелегальной коммунистической ячейки. Партийная организация, из года в год уничтожаемая гестапо и фашистской службой безопасности, продолжала работать. Многие ее члены были казнены или томились в концлагерях. Партия, загнанная в глубочайшее подполье, искала новые связи и на Болденке, искала соратников. Одним из них стал Ондржей. Его жена Йозефка ни о чем не догадывалась. Он держал себя дома все так же: был, как и раньше, спокойным и добродушным. Лишь иногда, ложась спать, он вдруг ни с того ни с сего начинал уверять Йозефку, что любит ее по-прежнему, не меньше, чем когда они скитались по терриконам. Бывало, что Ондржей делился с ней своими мечтами о том, какая настанет жизнь после войны, или вдруг говорил, что, если, мол, с ним что-то стрясется, она должна воспитать Пепика так, как его воспитал бы он сам.
Йозефка в полусне обещала, но не связывала эти слова ни с чем иным, кроме его работы. Он был теперь забойщиком, и Болденка каждый год перед рождественскими праздниками, тем более когда работы было особенно много, взимала с шахтеров свою кровавую дань…
Гестапо лютовало вовсю, особенно в период гейдрихиады[18].
Агенты торчали в пивных, на фабриках, в привокзальных залах ожидания…
Болденскую ячейку выдал некий Голуб, бывший горняк из Пршибрамска.
Один из шахтеров-нелегалов, привыкший под землей к извечному чувству локтя и шахтерского братства, как-то в разговоре заметил, что в Новой Европе даже на шахтерское товарищество надежды нет. Как это было и что случилось потом, уже никто и никогда в точности не узнает. Голуба после войны повесили. Прежде чем испустить дух, он признался, что болденскую ячейку выследил, не зная ничего определенного, просто шестым чувством врожденного шпика.
