В то время, когда кладезь маминой доброты к отцу иссяк, иссушенный историей в трактире, отец часто сиживал на скамеечке у печки, курил и сплевывал в ящичек с углем. Однажды он взял в руки великолепный кусок антрацита, сверкающе-черный и легкий. Он иногда приносил в своей сумке этих «собачек». Маме на таком угле отлично удавались булочки.
Отец взял «собачку» в руки и, полагая, что он один, стал говорить сам с собой:
— На кой все это нужно, — философствовал он, — еще куда ни шло, чтоб зола была, посыпать в мороз дорогу!
Такое могло походить на вздохи Сизифа. Казалось, будто перед внутренним взором отца проходят бесконечные составы с углем, который он вырвал из недр земли своими изуродованными руками-корягами с неестественно вывернутыми большими пальцами и черными ногтями, составы с углем, которые исчезли в бессмысленном беге ушедших лет.
Но мой отец не был Сизифом. Уж это точно. Достаточно было взглянуть на него, когда сын моей сестры, его внучонок, возбужденный катаньем на санках, протягивал замерзшие ручонки к живому огню.
Такое настроение и серьезная размолвка с мамой, невыносимо затянувшаяся после той истории, необычная тишина дома нет-нет да и возвращали мысли отца к временам, когда за стол садились трое детей, а кормить их было нечем. Но сейчас он как-то сник, замкнулся.
Я тогда уже учился в техникуме, а отец лишь головой качал над моими отметками. Оценка моих полугодовых успехов ставила под угрозу всю дальнейшую учебу.
— Учись, сынок, — сказал отец, — чтоб не пришлось целую жизнь надрываться как лошадь.
Он сказал это мудро и печально.
Меня в то время мучили какие-то жестокие любовные переживания. Кроме того, вставали в памяти трактирные «художества» отца. Тишь да гладь дома тянулись почти два года. Мама, видимо, оставила мысль о разводе, но к отцу с тех пор относилась с какой-то брезгливой холодностью. И все это действовало мне на нервы. Я был в том возрасте, когда на провинности родителей реагируют очень остро.
— Умно говорить может каждый, — сказал я с безотчетной жестокостью молодости. — Но не многие умеют жить по-умному.
Когда-то за подобное нравоучение я схлопотал бы оглушительный подзатыльник. Но отец был уже не тот. Он аккуратно сложил мой табель и неуверенно пожал плечами.
Покончить с семейной «благодатью» помогла шахта.
Отца на старости лет завалило. Вернее, затопило. Отец был слишком опытным шахтером, чтобы дать себя завалить. Но что касается волнений и страхов, которые мы с мамой пережили, нам было все едино: что завалило, что затопило…
В нашу дверь позвонил какой-то парнишка, забойщик с Болденки, и безо всякого предисловия выпалил, что нашего отца завалило. Не каждого забойщика можно считать настоящим забойщиком, проработай он в шахте хоть сто лет. У парня были неточные сведения.
Случилось же вот что: отец с напарником наткнулись при проходке подготовительного штрека на подземное озерцо, которое ни на одной карте шахтного поля обозначено не было. Они пробивали штрек пикой отбойного молотка, каждую минуту ожидая, что наткнутся на старые выработки и получат сигнал начать отработку целика. И вдруг, прорвав тонкую стенку угля, хлынула вода, заливая штрек.
Сбитый с ног напарник инстинктивно поплыл. Это был сильный, молодой парень, он понимал, что жизнь его висит на волоске. Ему удалось выбраться. Израненный, полуживой, он через силу выдавил: «…там остался… товарищ…»
Отец, не умеющий плавать, тут же сообразил, что против воды бессилен. Он никогда не плавал и воды боялся. Вскарабкавшись на вентиляционную трубу, он вцепился в нее руками-ногами и, как говорится, стал ждать у моря погоды.
Озерцо было невелико. Течение ослабло, вода ушла в нижний ходок, но во впадине забоя поднялась так высоко, что, лишь подняв лицо к самой кровле, отец мог с трудом дышать.
Дышать и ждать. Дышать и клясть шестьдесят ежедневных сигарет, потому что воздух здесь был, естественно, не как под липами.
На Болденке поднялась лихорадочная суматоха. Были немедленно включены все имеющиеся переносные насосы. Инженеры мгновенно высчитали их мощность и установили: чтобы пробраться к отцу, воду можно откачать в лучшем случае за пять часов. У затопленного участка наготове стоял врач. Горноспасатели, привычные к подземному аду, где чувствовали себя как дома, кляли все на свете. Вносили предложения, одно нереальнее другого.
Директорская машина рванула в Прагу и привезла трех водолазов из отряда «Белый кит». Водолазы по очереди возвращались ни с чем. Выработка, затопленная грязно-мутной водой, казалось, не имела конца. Отца не нашли, входа в выработку не обнаружили.
Один насос отказал, второго под рукой не оказалось.
Мы с мамой томились в помещении заводского комитета, с нами вместе сидел председатель. Он молчал. Председатель, сам шахтер, понимал, что иногда лучше обойтись без слов. Лишь изредка он растерянно ронял что-нибудь утешительное. Мама кусала кончики пальцев и не замечала ничего вокруг.
Горло мне сжало неведомое до сих пор чувство, а в голове кружили хаотические видения. Вот папа лежит окровавленный, под страшным грузом камня, ноги-руки у него невероятно изломаны.
