Солнечные зайчики - [3]

С того вечера мы живём как супруги, и только мелких формальностей – марша Мендельсона или подписи редактора – недостаёт, чтобы узаконить наши отношения. Ты нежная любовница и заботливая жена, ты сделала наше гнёздышко чистым и уютным, и мне было бы хорошо с тобой, если бы я не любил Лэри. Ты знаешь, что я люблю Лэри, и поэтому – я хочу верить, что поэтому – полюбила меня. Может быть, там, где ты работаешь или учишься – ведь я даже не знаю, куда ты уходишь, – может, там ты с тайной гордостью рассказываешь, что твой – большой оригинал и смотрит в зеркало.

Я предал мою любовь, но я не могу жить без неё. С утра до ночи не отхожу от зеркала, ищу и не могу найти Лэри.

Напрасно до мельтешения в глазах вглядываюсь в золотистые лица морианок, напрасно жду в местах наших встреч, среди миллионов окон высматриваю её окна и среди миллионов зеркал её зеркала – не такой была наша любовь, чтобы Лэри могла простить измену. Может быть, она возненавидела зеркала, может быть, она вышла замуж – я ревновал, не имея на то малейшего права, но ты ведь знаешь, до чего доводит любовь.

Кряжистые тучи закрыли солнце, колючие дожди оббили деревья, земля с головой закуталась в белое покрывало – пришла и прошла зима, и только весной я снова увидел Лэри.

Солнечный зайчик прыгнул в её комнату, щемящей мелодией пробежал по знакомым узорам тканей и стен, вспыхнул на хрусталиках люстры и упал на изможденное лицо спящей девушки. Она открыла глаза, схватилась и застыла, не то прогоняя, не то вспоминая сон, – а я уже понял, что она не видит меня, что я для неё стал тем же, чем был для всех мориан – солнечным зайчиком, бесплотным лучиком света. Она прищурилась, долго и пристально всматривается в ослепительное сияние, – Боже мой, сколько боли и нежности в этих неописуемых фиолетовых глазах! Солнечный зайчик не выдерживает их взгляда и падает к ногам Лэри.

Если и раньше наши встречи были пыткой, то теперь эта пытка стала во сто крат невыносимее. Лэри гасла с каждым днём, отражение жестокой муки ни на миг не сходило с её лица. И был день, когда она попросила, чтобы я больше не приходил к ней – лицо её в тот день было белее, чем у девушки моей расы. Вот слова, которыми она простилась со мной навсегда:

ПОЛЮБИ МЕНЯ В ТОЙ, ЧТО ЖИВЕТ НА ЗЕМЛЕ.

Так прекратились наши свидания. Я снова и снова пытался разыскать её след в невообразимом столпотворении морианских городов. Я осознавал, что это – бесчеловечно, но ничего поделать с собой не мог. Тщетно – она исчезла, как будто уехала из страны Морир. Я бы так и остался до конца дней своих сидеть у зеркала в напрасных поисках желанной встречи, если бы со мной не случилось странное происшествие – здесь, на Земле, о существовании которой я к тому времени давно уже забыл. Однажды, когда мой полуобезумевший взгляд беспомощно метался в толпах мориан, за спиной моей, словно ангельские крылья, выросли два великана в белом.

Из окна палаты виден златоглавый храм – он стоит на холме и фоном ему глубокое синее небо кисти неизвестного гения. Изнутри церковь расписана блаженным мастером – медперсонал, а с ним и мы, гордились тем, что этот великий художник в своё время был пациентом нашей клиники. Нежданно-негаданно я застал здесь знакомых – моим соседом по палате оказался Альмавива Стаканский, а через коридор уже выписывался Аль-Искандер Закусим. Больница не слишком угнетала – я воспринимал её как своеобразный карантин между страной Морир и Землей, врачи были вежливыми, сестры приятными и все вместе свято придерживались клятвы Гиппократа, словом, как сказал по другому поводу Курт Воннегут-младший, всё было хорошо и ничего не болело. Моим лечащим врачом был премилый человек Николай Иванович.

Николай Иванович делал все для того, чтобы не выпустить меня из клиники. Не то чтобы он был злодеем или получил указания на мой счет – напротив, Николай Иванович – человек исключительно честный и превыше всего ценит точный диагноз. Но кроме того, он ещё и очень талантливый (чтобы не сказать больше) психиатр – нарушения психики у собеседника он чувствует физически, как другой ощущает боль или холод. И мой случай прямо-таки выводил его из себя: психополе явно не в порядке, а обследование не даёт малейших результатов. О диагнозе не могло быть и речи.

Каких только средств не перепробовал Николай Иванович для достижения этой благородной цели – детектор лжи, зондаж, форсаж, наркотики, дело дошло, даже до перлюстрации снов – с меня всё как с гуся вода. Особое место в творческом арсенале Николая Ивановича занимали так называемые «очные ставки» – он подводил меня к зеркалу и задавал массу вопросов, касающихся моей внешности. К счастью, я смог предвидеть такой ход событий и, зная графические навыки Стаканского, попросил его списать с меня возможно более детальный портрет, вызубрил этот портрет до малейшего намека на морщинку и довольно легко обманывал Николая Ивановича: в то время, как внешний взор мой блуждал по санаториям и больничным коридорам страны Морир, перед внутренним стояла моя собственная физиономия, тщательно перенесённая на бумагу дружеским карандашом. Коварству Николая Ивановича не было предела; прячась за моей спиной, он корчил гримасы, принимал наинестественнейшие положения тела – и спрашивал, что он делает. Я потешался над бедным доктором, просил его подвинуться вправо, влево, немного назад – а то, мол, плохо видно. Откуда ему было знать, что у меня врождённая способность чувствовать всё, что происходит за моей спиной.