Солнечные дни - [52]

Загорелов оглянулся и увидел за тахтой ванну, набитую льдом; она стояла в изголовья распростертого на тахте тела. И это тело было завернуто теперь с головою в свежую простыню. Загорелов увидел на простыне и метку «М. 3.», но это обстоятельство не повергло его в волнение. Он как бы на минуту заразился от Жмуркина его равнодушием.

— Ты говоришь… — вдруг спросил его Загорелов. — Кто же ее убил?

— Вы-с, — твердо ответил Жмуркин, — вы-с ее убили вашей грамматикой, — повторил он убежденно, — а я только как бы квитанцию ей на смерть выдал. Разве это вам непонятно? И посудите сами: как я мог поступить иначе? Ведь я раньше в услужении у вас был и как бы на побегушках. А теперь на побегушках уж не я.

— Врешь! — вскрикнул Загорелов злобно, точно сорвавшись с места и подбегая к Жмуркину. — Врешь!

Однако, он не добежал до него, остановившись в двух шагах.

— Будьте любезны успокоиться, — проговорил Жмуркин равнодушно, — садитесь пожалуйста на свое место! Прошу честью! — добавил он с неохотой.

Загорелов вернулся к стулу и сел. Его красивое лицо внезапно точно все сжалось, и на его щеки и бороду обильно и сразу брызнули слезы. В его груди словно лязгнуло железо.

— Знаю я, чего ты добиваешься! — вдруг выкрикнул он шепотливым, но пронзительным криком, в то время как его мокрое от слез лицо точно держала все еще сжатым мучительная судорога. — Знаю я, чего ты добиваешься! — повторял он, размахивая и точно грозя ему рукою. — Знаю я твои штучки! Ведь ты паутинку мне в голову сыплешь! Паутинку! — выкрикивал он. — Ведь ты вон куда клонишь! Му-у-читель! — добавил он протяжно.

Он разрыдался, но тотчас же сдержал себя последним напряжением воли, отирая с лица слезы. Его лицо разгладилось и приняло злобное выражение.

— Тварь! — проговорил он гневно и с некоторым высокомерием. — Удушу! — вдруг снова выкрикнул он, бросаясь к Жмуркину.

— А меня вот что интересует больше всего в этом деле, — заговорил, между тем, тот совершенно спокойно и не обращая на дикий гнев Загорелова никакого внимания. — Вот что, — повторял он. — А вы сядьте пожалуйста, — заметил он Загорелову как бы вскользь.

Тот вернулся к стулу и сел.

— И вот почему я вам эту вылазку дал, — говорил Жмуркин. — То есть, относительно погребения и записочки. Мне любопытно-с, выдержите вы свою грамматику-с до конца, относительно чтобы пользоваться обстоятельствами, или же не выдержите? — говорил Жмуркин с мучительною усмешкой. — И я так решил, — продолжал он, в то время как Загорелов прислушивался к его словам, как бы боясь проронить хотя бы единый звук. — Я так решил, — говорил Жмуркин: — если вы выдержите, стало быть, ваша грамматика — истина-с и сила-с и, значит, вам на каторгу идти не для чего-с. Посудите сами, какая же может быть каторга, то есть, например-с у червяков? А я себя задавлю-с в таком случае-с, 23-го сентября-с, ибо-с на червивом насесте-с больше существовать не желаю. А если вы вот не выдержите и обстоятельствами по сему делу совсем не воспользуетесь, — тогда, значит-с, вся ваша грамматика — сущий вздор-с. Ноль-с! И тогда, значит-с, нам обоим на каторгу идти надо. Чтобы, например, за новой грамматикой. Обоим и под ручку-с. Это уж непременно. Я так решил, — добавил Жмуркин равнодушно и вместе с тем весьма твердо.

Загорелов пошел вон из теплицы, резко хлопнув за собою дверью. Но через минуту он снова просунул в эту дверь свое искаженное злобой лицо.

— Ты у меня попляшешь! — вскрикнул он в бешенстве, грозя пальцем. — Ты у меня сегодня же попляшешь, голубчик!

Жмуркин неистово расхохотался, точно откашливая свои внутренности.

— Лазарь Петров! — крикнул он Загорелову злобно и с отвращением. — Лазарь Петров, беги запрягать лошадей, чтобы, например, к становому!

Загорелов снова резко хлопнул дверью. Хохот Жмуркина еще достигал до него, и, весь бледнея, он вдруг задумался.

— Вон он куда метит! Все насчет паутинки! Все насчет паутинки!

XXX

Загорелов понуро двинулся к себе в усадьбу.

«Как же мне разрешить эту загадку? — думал он по дороге. — Что же, наконец, ехать мне к становому или не ехать?» Он снова почувствовал себя оторванным от почвы. Его словно носило в пространстве. «Будем рассуждать так, — думал он, — если я поеду к становому, — меня ждет каторга, это уж наверное, и потеря всего, что мной приобретено, всего до нитки. Тогда прощай все! Прощай усадьба, прощай мельница, прощай мечты и вся жизнь! Если ехать к становому, это значит надо решиться поставить над собою крест. За что? Во имя чего?»

— Умертвить себя — разве же это так легко? — проговорил он вслух, слоняясь в окрестностях усадьбы, бледный и сосредоточенный.

Он снова старался представить себя на скамье подсудимых, и снова он убеждался, что все его обвинения против Жмуркина сведутся к нелепому вздору, к околесице, неискусно придуманной ради оправдания себя. И тот, его враг, убьет его наповал правдивостью им изображенной картины.

«Это факт, с которым нужно примириться, — думал Загорелов, собирая все осколки своей воли и решительности, сокрушенных разразившеюся над ним бурею. — Если я хочу бороться с Жмуркиным на почве закона и суда, я разбит вдребезги. Это факт, несомненный факт! И следовательно, действовать через станового — это значит обречь себя заранее на каторжные работы».