Солнечные дни - [50]

— Сделайте ваше одолжение, — отвечал Жмуркин равнодушно. — Я вам все-с сказал, и теперь будьте любезны оставить меня в покое. Будьте благонадежны, что я отсюда никуда больше не двинусь. У меня вот тут и провиант приготовлен, суточек на трое-с; с голода я не умру-с. — Он подошел к письменному столу и, приподняв газетный лист, показал под ним кусок черного хлеба, круто посоленный. — Чего ж вы стоите? — спросил он Загорелова. — Уходите, сделайте милость, и оставьте меня в покое. У меня тут свои дела есть. Ну, уходите-с! — повторил он, окидывая Загорелова презрительным взглядом.

Загорелов не шевелился.

Жмуркин вынул из кармана тоненькую восковую свечку и небольшую книжечку. Не обращая более на Загорелова ни малейшего внимания, он зажег эту свечу, раскрыл книжку и стал у ног распростертого на тахте тела.

Несколько раз перекрестившись, он стал читать.

«Да обрящется рука твоя всем врагом твоим, десница твоя да обрящет вся ненавидящия тебя», — читал он монотонно, придерживая в руке свечу и книгу.

— Послушай! — вдруг спросил Загорелов. — Какая такая вещь запечатывает меня в конверт, по твоему выражению? Глаза Загорелова были сухи и блестящи, его вид казался встревоженным. Очевидно, он был крайне утомлен.

— Поезжайте к становому! — огрызнулся на него Жмуркии брезгливо и с неудовольствием. — Сколько раз вы заставите просить себя?

— Сейчас еду, — сказал Загорелов, точно встряхнувшись, — и ты увидишь, как ты у меня запляшешь, ты увидишь!

Он пошел мимо Жмуркина вон из теплицы. Тот читал:

«Плод их от земли погубиши и семя их от сынов человеческих».

XXIX

Уже совсем светало, когда Загорелов вернулся к себе в усадьбу. Он прошел в спальню, стащил с себя сапоги и лег в постель, почувствовав внезапно крайнее утомление.

«Как проснусь, тотчас же к становому, — подумал он, закрывая голову одеялом. В его голове словно что-то возилось. — Я тебе покажу! Я тебе покажу, голубчик! — сердито думал он о Жмуркине. — А какую это вещь он мне подбросил? — вдруг задал он себе вопрос. — Все-таки ее не мешало бы устранить. Если это только возможно, конечно», сейчас же добавил он мысленно, точно желая убедить себя, что в этой вещи все же нет ничего опасного для него. Его голову мучительно засверлило. Он сбросил одеяло и встал на ноги. «Не уснешь», — подумал он с тоскою.

Он прошел в кабинет и заходил там, перекладывая и переставляя в нем с места на место каждый предмет. Он искал ту вещицу, — ту, самую главную, которая должна «запаковать» его на каторгу как выражался он мысленно.

«Это не кистень, — думал он в то же время с беспокойством, — кистень он у меня выкрал, его нигде нет, и он где-нибудь его зарыл. Это — совершившийся факт. Но тогда какая же это самая главная вещь?» — снова задавал он себе все тот же вопрос.

Он остановился посреди кабинета в задумчивости и опять пошел к письменному столу, решившись перерыть в нем все до последней бумажонки.

«На каторгу ты меня все-таки не законопатишь, — думал он о Жмуркине. — Врешь, голубчик, сам туда улетишь!»

Перерыв все на письменном столе, он пошел обратно в спальню, чтоб оглядеть свой гардероб. Но когда он вошел туда, в его глаза ослепительно ударило солнце. Он внезапно остановился на полдороге к гардеробу.

«Какой вздор! — подумал он, словно очнувшись. — Невиновного уличить нельзя. Ничего не буду искать. Баста! Сейчас же ложусь спать, а как проснусь — к становому. В ту же минуту к становому! Ты у меня попляшешь!» — снова злобно подумал он о Жмуркине. Он лег на постель и с головою укутался одеялом. Его мозг точно стыл, и теплота одеяла приятно отогревала голову. «Ты у меня попляшешь, ты у меня попляшешь!» — твердил он, засыпая.

Впрочем, то состояние, в которое он погрузился, мало походило на сон. Его мысль беспокойно и безостановочно работала все в том же направлении. О Лидии Алексеевне он как будто бы стал забывать. Мучительное и беспокойное чувство, казалось, начинало вытеснять из него всех и все.

Его разбудил звон посуды в столовой. Там пили уже чай. Он взглянул на часы и понял, что спал не более двух часов. Однако, все же он почувствовал себя свежее.

Он пошел умываться, с удовольствием подставив голову под шумную струю бившей фонтаном воды. И умывался и одевался он так же тщательно, как всегда, но он уже не находил в этом никакого вкуса К чаю он вышел весь вычищенный и вылощенный по-прежнему, однако, грустный, задумчивый и сосредоточенный. И, попивая свой стакан, он внезапно сказал Перевертьеву:

— Как часто на каторгу идут совершенно невинные люди!

— А что? — спросил тот его.

— Припомните дело старухи Васильевой, — говорил Загорелов с серьезным и озабоченным выражением лица. — Убил ее квартирант-слесарь, а пошел на каторгу родной племянник. И в этом нет ничего удивительного. Нет ничего легче, как уличить вместо себя другого; стоит только подбросить ему несколько вещей, и тот окажется весь запутанным в паутину. Не правда ли?

— Ну, положим, — отвечал Перевертьев, — никакая вещь не уличит вас, если вы сумеете доказать свое отсутствие на месте, где совершено преступление.

— Так-то так, — согласился и Загорелов, — но все-таки запутать совершенно невинного чрезвычайно легко. Стоит только сильно этого пожелать!