Солнечные дни - [47]

— Всегда сам, — сказал Загорелов задумчиво, очевидно, не придавая этому вопросу никакого значения.

— А Лидия Алексевна где-нибудь близко, — шепотом забормотал Жмуркин, — чувствует мое сердце — близко! Максим Сергеич! — вскрикнул он шепотом же. — Максим Сергеич, старая теплица отперта!

— Что ты говоришь? — спросил Загорелов, останавливаясь. — Этого быть не может!

Внезапно его точно опахнуло беспокойством.

— Отперта, — между тем, взволнованно шептал Жмуркин. — Я сам сейчас своими глазами видел. И Лидия Алексевна, наверное, там. Ох, чует мое сердце! Максим Сергеич, пойдемте сейчас туда с вами!

— Этого не может быть! — повторил Загорелов. — Ключ у меня. Вот, в кармане.

Он снова двинулся по комнате.

— Отперта-с, сам своими глазами видел, — шептал Жмуркин. — Максим Сергеич, ох, не к добру это! Пойдемте с вами туда!

— Если она отперта, тогда это в самом деле странно, — проговорил Загорелов с беспокойством. — Пожалуй, идем.

Он растерянно закружился по комнате, словно разыскивая что-то.

Через минуту он вышел к Жмуркину. Тот поджидал его уж у ворот, прислонясь к каменному столбу спиною. Загорелов заметил, что его лицо было смертельно бледно, а его глаза беспокойно светились. Ночь была темная; редкие порывы ветра, свистя, разрезали порою воздух.

— Так ты думаешь она там… Лидия Алексеевна? — спрашивал он его по дороге, видимо, и сам приходя в сильнейшее беспокойство.

— Думаю непременно там, — шептал Жмуркин, весь сотрясаясь и торопливо идя следом за ним. — Ох, Максим Сергеич, нажили мы с вами бед!

Он постоянно вздыхал, содрогаясь.

Они торопливо бежали по скату между черных кустов, шевелившихся под ветром, оба бледные и взволнованные, переговариваясь шепотом. Их голоса звучали во тьме как стоны.

— Скорее, скорее! — говорил Загорелов.

Его тоже начинал охватывать озноб. Он быстро спустился в русло, повертывая к теплице. Жмуркин еле поспевал за ним. В лесном овраге гудело, точно где-то близко сильно дуло в трубу.

— Постойте! — вдруг сказал Жмуркин, хватая Загорелова за рукав, когда тот уже взялся было за ручку двери. — Постойте. Передохните, Максим Сергеич. Слушайте! Она там! — вдруг вскрикнул он пронзительно — Убитая, — снова зашептал он, сильно оттягивая книзу локоть Загорелова. — Убитая… — шептал он чуть слышно. — В висок. Под вашим чапаном.

— Врешь! — крикнул Загорелов злобно и рванулся к двери.

Но Жмуркин не пустил его туда, весь повиснув на его локте.

— Постойте, — шептал он, весь припадая к нему в безумном испуге. — Слушайте! Убитая, — повторял он с расстановкой, чуть шевеля губами и точно весь превращаясь в какую-то рухлядь, — в левый висок! Запомните! — Он прижал руку у горла, согнувшись в беспомощной позе, как столетний старик, весь покачиваясь в такт дыханию.

— А теперь идите! — вдруг крикнул он резко, будто толкнув от себя Загорелова.

Тот поспешно скрылся в теплице. Жмуркин медленно последовал за ним, как бы оправившись несколько.

— Боже мой! — вдруг вскрикнул Загорелов, уже зажегши на столе свечу. — Боже мой, кто же это тебя так, Лида!..

Пронзительный и неприятный звук вырвался из его горла. Он как-то весь качнулся и пошел к тахте.

Там лежало тело Лидии Алексеевны; теперь она была завернута в чапан лишь по пояс. Ее раньше такое хорошенькое лицо желтело теперь как неподвижная маска. Левый висок чернел. Рубиновое ожерелье мерцало на ее шее. Загорелов тяжело опустился на колени у самой тахты, весь припав к ней, точно сломленный непосильной ношею. Те же пронзительные звуки вырывались порою из его горла, сотрясая его плечи. Эти визги походили на дикое пение бури.

Между тем Жмуркин тихонько уселся на полу у печки и, обхватив колени руками, словно застыл. Весь его вид стал теперь бесконечно равнодушным. С таким видом сидят на солнышке больные, впервые выпущенные на воздух после продолжительного недуга. Изредка, впрочем, он медленно и словно с неохотой поворачивал свое лицо туда, в сторону Загорелова, и тогда это лицо, кроме бесконечного равнодушия, выражало собой и безграничное презрение, почти брезгливость. Он точно дожидался, когда Загорелов несколько успокоится, чтобы приступить затем тотчас же к делу, для которого он и вызвал его сюда. Но Загорелов долго не мог успокоиться, и Жмуркин брезгливо двигал губами, то и дело оглядываясь на него. Ему точно надоедало ждать. Однако, спустя некоторое время, Загорелов тихо приподнялся и сел тут же на край тахты, у ног распростертого тела. Его лицо было бледно и, видимо, сильно измучено припадком скорби. Но все же он как будто несколько успокоился. Жмуркин равнодушно оглядел его, точно желая убедить себя в этом. И, казалось, он убедился.

— А ловко вы сейчас комедь разыграли, Максим Сергеич, — заговорил он равнодушно и не переменяя позы. — Сами же убили и сами же, например, плачете. Нехорошо, Максим Сергеич! — добавил он тем же тоном.

Загорелов поднял на него глаза. Он будто совсем не понимал того, о чем ему говорили, и не мог дать только что прослушанному надлежащей оценки. Но вид Жмуркина, казалось, поразил его сильно.

— Чего? — переспросил он его беспокойно.

— Как чего? — отвечал Жмуркин. — Ловкую, говорю, комедь вы разыграли, Максим Сергеич. Сами же убили, и сами же, например, плачете! Чего же вы на меня так глядите-то? Ведь вы же убили-то! Вашим чапаном тело-то обернуто; и потом ключ-то от теплицы ведь только у вас одних имеется, у вас одних! А дверь не взломана и окна целехоньки! Чего же вы на меня глаза-то таращите? — добавил он.