Солнечные дни - [34]

— Я это знаю, — зашептала Лидия Алексеевна, — я в вашей власти. И я хочу только, привыкнуть. Я знаю!

— И я вам эту отсрочку даю-с, — проговорил Жмуркин. — До 14-го-с!

Он подошел к двери и широко распахнул ее.

— Пожалте-с, когда так! Что же выстоите? До четырнадцатого-с, если уже на то пошло, будьте любезны!

Лидия Алексеевна быстро прошла мимо него, потупив глаза.

XX

Однако, этот расчет оказался не совсем верен, и Жмуркина поджидало некоторое разочарование. 14-го июля утром, совершенно неожиданно, в усадьбу возвратился Максим Сергеич Загорелов. Возвратился он счастливый, довольный и весь словно сияющий, так как поездка для него казалась вполне удачной, и все свои дела он обделал лучше и быстрее, чем рассчитывал. Вся усадьба снова увидела его красивую и сильную фигуру, с резкими и смелыми жестами, с звонким и решительным голосом. И тотчас же после своего приезда он с головой окунулся в дела, словно стосковавшись по ним, как по любимой женщине. Его видели в полях, где уже шла уборка, и на гумнах, и на скотном дворе, и на мельнице, у крутящихся снастей, и в лесу — намечающим будущие порубки и будущие насаждения. Он точно связывал собою воедино все работы в полях и лесах, на гумнах и на мельнице и как бы являлся душою какого-то громадного организма, какого-то сказочного чудовища, распростертого на берегах Студеной, обросшего зеленой щетиной лесов и золотистым пером злаков, мирно греющего горбатую спину своих холмов в свете безоблачных дней и жадно ревевшего у мельницы. И он являлся везде счастливый и довольный, окидывавший все свои начинания уверенным взором удачника. А Жмуркину неожиданный приезд Загорелова принес с собою некоторое разочарование, отодвинув самый решительный момент в его намерениях на неопределенное время. Жмуркин, конечно, был уверен, что его план нисколько не пострадал от этого в самой своей сути, так как Лидия Алексеевна по-прежнему находилась в полной его власти. Однако, он сознавал, что добиться свидания с нею теперь много труднее, и это раздражало и сердило его несколько. В то же время этот неожиданный приезд пробудил в нем и еще какое-то не вполне определенное для него чувство, мучительное и беспокойное, пронизывавшее его порою острою болью. Что это было за чувство и о чем оно напоминало ему, он долго не мог определить себе с достаточной ясностью; но каждый раз при его появлении в себе он беспокойно оглядывался на свой план, точно желая проверить, действительно ли он так неуязвим, как это казалось ему раньше. И каждый раз после самой тщательной проверки он убеждался лишь в строгой выдержанности этого своего плана и пытался успокоить себя, насколько мог.

Между тем Загорелов возобновил свои свидания с Лидией Алексеевной там, в старой теплице, как всегда. И теперь он находил в ней перемену. Она казалась ему грустной, точно чем-то озабоченной, как будто чем-то напуганной. При каждом малейшем шорохе она беспокойно вскакивала, тревожно озиралась, испуганно повторяла:

— Кто-то идет! К нам кто-то идет!

— Что с тобой, Лида? — спрашивал ее Загорелов, с участием заглядывая в ее глаза, в которых мерцал испуг.

— Я боюсь, — повторяла она, в испуге прижимаясь к нему, так что он чувствовал удары ее всполошившегося сердца. — Я боюсь, я очень боюсь, Максим!

— Чего?

— А вдруг кто узнает про нас? О нашей любви, о наших свиданьях вот здесь?

— Этого быть не может, — говорил Загорелов.

— Ну, а вдруг? Вдруг? — твердила она с тоскою, готовая расплакаться.

— Этого быть не может, — повторял Загорелов самоуверенно и упрямо.

Постоянные удачи точно ослепили его, и он не хотел верить, что и его может постичь несчастие, незадача, катастрофа.

— Я осторожен, — говорил он ей успокоительно, — кто же может узнать? У тебя это нервы; возьми себя в руки и верь мне. Разве ты не веришь мне, моему уменью, моей находчивости? Верь же мне, моя радость!

Он целовал ее и приходил к себе домой веселый и самоуверенный, как всегда, с беспечной улыбкой и звонким хохотом.

А Лидия Алексеевна, каждый раз, как ей нужно было войти в кабинет к мужу, мысленно крестила себя и шептала:

— Господи, защити меня, поганую! Господи, защити и укрой!

И она переступала каждый раз порог кабинета, как ступень эшафота. Каждый день приносил ей новые терзания, и часто Анфиса Аркадьевна заставала ее в слезах где-нибудь в скрытом местечке сада.

Как-то в одну из таких минут та спросила ее:

— Ты о чем, голуба? Скажи мне, может быть, и у тебя есть свой Лафре? Не бойся, я ведь тебя, голуба, не выдам, а научу. Ведь ему, — добавила она шепотом, — этому подлецу, моему родному братцу, так того и надо. Сам добивался этого, — ну, так и получай, рябая форма!

— Никого у меня нет, — отвечала ей Лидия Алексеевна печально.

И, поспешно утирая слезы, она думала о Загорелове:

«Никому я тебя не выдам, никогда и ни за что, а лучше уж сама на себе все перенесу!»

Мысль, что когда-нибудь ей придется увидеть этого человека избитого, искалеченного и изуродованного наемниками ее мужа, не давала ей покоя, сопровождала ее на прогулках, всюду, томила ее во сне, как тяжелый кошмар. Подавленная этой мыслью, она сама стала искать свидания с Жмуркиным, и однажды она встретила его по дороге между усадьбами. Он молча и почтительно поклонился ей, а она вдруг прошла на берег и стала глядеть на воды, вся обеспокоившись. Он понял, что она хочет с ним говорить, и остановился в той же позе в двух саженях от нее. Они оба производили впечатление людей, любующихся рекою.