Солнечные дни - [31]

— Не знаю, — отвечал Флегонт, — со мною этого не бывало.

Они оба словно задумались. Жмуркин снова заходил мимо крыльца, поглядывая порою на ворота.

— Постой, — вдруг сказал Флегонт, — в этих твоих речах, пожалуй, правда есть. Со мною раз нечто вроде этого было. Назвала меня однажды барыня пьяницей, — продолжал он, — и я в самом деле в этот же вечер, как стелька, нарезался! Нарочно! А вот, дескать, если я пьяница, так вот и получайте! И нарочно мимо окон дома пошел! Чтобы там видели! — Флегонт рассмеялся — В твоих последних речах, — добавил он со смехом, — есть некоторая правда! Умница Лазарь Петров! На тя Господи уповахом!

Жмуркин молчал и глядел на Лидию Алексеевну, показавшуюся в воротах.

«Пришла-таки, не вытерпела!» — подумал он в то время, как она уже взбиралась на ступени высокого подъезда.

Он поймал на себе ее взгляд, брошенный как бы украдкой и случайно. Этот взгляд точно коснулся его, — настолько ясно он ощутил его на себе, и словно сказал ему: «На обратном пути. Подожди. Понимаешь?»

Она исчезла в дверях.

— Знаешь что? — вдруг обратился Жмуркнн к Флегонту. — Я лисицу в проточном овраге выследил.

— Ну?

— Выследил, и только брать ее не хочу, — говорил Жмуркин, внезапно бледнея. — Хочу, чтобы она сама ко мне пришла с поклоном. «Возьмите, дескать, меня, Лазарь Петрович, пожалуйста!» Да! — вскрикнул он, коротко рассмеявшись. — А я ее тогда даже, пожалуй, и брать-то не стану. Дескать, если ты уж такая тварь, понимаешь ли, т-тварь!.. так я об тебя и рук-то не хочу марать. Ступай, дескать, лисица, вовсю веселиться! Понял? До свиданья, Флегонт Ильич! — Жмуркин махнул фуражкой и поспешно пошел к воротам.

— До свиданья! — снова крикнул он повару уже от ворот. — Бегу в проточный овраг на лисьи выверты любоваться!

Он исчез.

— Ну, чего опять намолол? — думал сам с собой Флегонт, разводя руками. — Даже и мешалкой не провернешь, а человек, кажется, ведь неглупый! Это все в нем молодость бунтует, — добавил он, зевнув. Поживи-ка вот с наше! Умыкаешься! Охо-хо!

Он снова зевнул.

В то же время Жмуркин в задумчивости расхаживал по дороге между двумя усадьбами, за крутым выступом холма. Вокруг было светло. Ясное и безмятежное спокойствие, как бы не знающее никаких сомнений и никаких тревог, казалось, заливало всю окрестность счастливой улыбкой, и, поглядывая на окрестности, Жмуркин думал:

«Вот и здесь все светло и спокойно. И самая последняя козявка принимаете здесь законы жизни с благодарностью, потому что в исполнении закона — счастье».

— В исполнении закона — счастье, — шептал он.

«А если, — снова думал он, расхаживая под обрывом, — а если во мне бушует злоба, так это только потому, что я долго не понимал жизни и жил в совершенно другом мире, ничего общего с настоящим миром не имеющем. И я привык к нему. А очнувшись — осердился!»

— А чего же тут сердиться? — прошептал он, разводя руками с выражением недоумения. — Сердиться на закон — это все равно, что стричь бритого. Нельзя сердиться на то, что брошенный вверх камень падает обратно, а топор тонет в воде!

Жмуркин замолчал, слегка бледнея; он увидел Лидию Алексеевну. Она уже возвращалась домой, торопливо идя по каменистому грунту дороги. Он поспешно двинулся к ней навстречу. Между тем она так же торопливо прошла мимо него, потупив глаза и подобрав свое платье, точно боясь, что оно заденет его.

— Говорите Елисею Аркадьевичу, — сказала она ясно и отчетливо, не останавливаясь ни на минуту, скользнув мимо него, как ясная и светлая волна.

— Хорошо-с, — отвечал Жмуркин так же ясно и отчетливо.

Он круто повернулся лицом к Студеной и, заложив руки в карманы, стал глядеть на ее воды. Вскоре он хорошо увидел сбоку и не поворачивая головы, что Лидия Алексеевна остановилась тоже, саженях в сорока от него, и так же, как и он, стала глядеть на воды Студеной, играя зонтиком с самым равнодушным видом. Не повертывая к ней лица и принимая тоже самый беззаботный вид, Жмуркин не сводил с нее глаз. Она была в темно-синем шелковистом платье, словно усеянном малиновыми огоньками, и весь ее вид будоражил сердце Жмуркина жутким и мучительным чувством.

«Как она хороша, как она хороша!» — думал он в тоске и точно задыхаясь.

Она шевельнулась; малиновые огоньки ее платья и камни перстней, в изобилии украшавших ее пальцы, до боли резко сверкнули в глаза Жмуркину. Она тихо двинулась к нему. Он поспешно пошел к ней навстречу. Однако, она едва заметным движением руки не допустила его к себе. Он покорно остановился; десять шагов разделяли их.

— Вы непременно скажете Елисею Аркадьевичу? — спросила его она.

— Непременно, — отвечал Жмуркин.

Они замолчали оба, потупив глаза, оба бледные и внезапно смущенные.

— Я вас в последний раз спрашиваю, — вновь заговорила она, и Жмуркин хорошо видел, как дрогнули уголки ее губ. — В последний раз! Вы непременно скажете Елисею Аркадьевичу?

— Непременно-с, — отвечал Жмуркин сердито, — непременно-с скажу.

— Ну, так и говорите! — сказала она после минутной паузы и не сводя с него глаз, точно желая по его лицу проверить искренность его ответа. — Говорите! Ах, как я вас испугалась! — Она сердито качнула хорошенькой головкой и еще раз заглянула в глаза Жмуркину. — Послушайте, — снова заговорила она, с выражением боли на лице теребя свой розовый зонтик. — Послушайте. Если вы не скажете Елисею Аркадьевичу, Максим Сергеич даст вам тысячу.