Солнечная сторона улицы - [43]

— Бабушки! Я хочу вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, поближе и повернитесь.

— С величайшим удовольствием! — сказала одна старушка, достала зеркало из сумки и стала прихорашиваться.

— Фотографироваться — моя страсть, — проговорила вторая бабуся и поправила шляпку. Затем они прижались друг к другу и заулыбались.

Я навел фотоаппарат и щелкнул.

В этот момент мимо прошел какой-то рабочий с ящиком инструмента. «Групповой портрет — вот что надо сделать!» — мелькнуло в голове. Я догнал рабочего.

— Понимаете, — говорю, — я снимаю прохожих. Интересных людей. Не могли бы вы встать на минутку рядом с этими бабушками.

— Нет вопросов, — пробасил рабочий. Подошел к старушкам, хотел обнять их, но передумал; одернул комбинезон, вытянулся и застыл с каменным лицом.

— Пожалуйста, улыбайтесь, — сказал я ему.

— Изобразите радость жизни, — поддержала меня одна из старушек.

Рабочий не успел изобразить радость — появилась шумная ватага студентов; они шли, размахивая книгами, рулонами бумаги.

— Пристраивайтесь! — обратился к ним рабочий. — Здесь бесплатно всех снимают.

— Это идея! А почему бы и не увековечиться?! Может, попадем в хронику! Классно мыслишь юный фотограф! — загалдели студенты и обступили рабочего со старушками.

И только я собрался нажать на спуск, как между студентами вынырнул какой-то мальчишка и встал перед объективом. Да еще в выигрышной позе!

— А ну, отойди! — крикнул я. — Весь вид портишь!

— Пусть стоит! — бросил рабочий.

— Сфотографируй мальчика тоже! — сказали старушки.

— Щелкай, чего там! — закричали студенты. — Все равно не получимся.

Я навел фотоаппарат и щелкнул.

— Спасибо, мы получили огромное удовольствие! — сказали старушки и отошли.

— Будь здоров! — махнул рукой рабочий.

— Пришли карточки! — крикнули студенты, убегая.

Остался только мальчишка. Он долго рассматривал фотоаппарат, потом шмыгнул носом.

— Дай сделать один снимок!

— Ишь, чего захотел! — пробурчал я. — Лезешь, куда тебя не просят, да еще — дай поснимать. Много хочешь. Слишком много! Ты и так уже испортил групповой портрет. И мое настроение.

— Дай сделаю один снимок, — продолжал канючить мальчишка. — Всего один.

— Не дам! Да и кадров мало осталось, — я развернулся и пошел по улице.

Настырный мальчишка поплелся за мной.

— Ну, может дашь снять разочек, а? Сделаю хороший снимок.

Я усмехнулся.

— Хороший?! Разочек?! Ну ладно, так и быть. Сейчас еще кое-что сниму, если останется кадр — дам. Посмотрю, какой ха-ароший сделаешь!

В камере неснятых оставалось три кадра. Я быстро сфотографировал рисунки на заборе и чье-то брошенное колесо с каталкой, и протянул фотоаппарат мальчишке.

— Ну на! Только давай быстрей — у меня мало времени. И ерунду всякую не снимай!

Мальчишка обрадовался, взял фотоаппарат, стал вертеть головой по сторонам, искал, что снять. Я стою рядом, посмеиваюсь.

По улице проехал самосвал с песком. Мальчишка не снял, растяпа. Низко пролетел голубь — он его вообще не заметил. Все вертится, чего ищет — сам не знает.

— Давай быстрей! — тороплю его.

— Сейчас, сейчас, — бормочет и все крутится на месте. И вдруг подбежал к газону, нагнулся и стал наводить объектив.

— Не вздумай снимать цветочки! — почти рявкнул я.

Но он уже нажал на спуск. Я подскочил, выхватил у него фотоаппарат и процедил:

— Так и знал! Только кадр испортил!

— Много ты понимаешь! — заносчиво откликнулся мальчишка и перешел на другую сторону улицы.

Когда я проявил пленку, она вся оказалась темной; в кадрах еле различались предметы. Рисунки на заборе пропали, колесо и каталка слились с асфальтом. Кошка вышла без хвоста, от фургона виднелся один номер, групповой портрет не получился вообще — так, какое-то серое бесформенное пятно. Одиннадцать кадров были темными и расплывчатыми, и только один, последний — светлым и четким. В кадре на тонких стеблях, как на нитках, стояли пушистые шары одуванчиков. И в воздухе замерла стрекоза, словно маленький вертолет над аэродромом-листком.

Балбес

Мать всегда ставила мне в пример Филиппа. Во всем. Однажды я делал планер, и мне нужен был клей; я полез в кухне на полку и нечаянно разбил две тарелки. Мать тут же сказала, что я неаккуратный, непослушный, взбалмошный и так далее, и что вот Филипп никогда не разбивает тарелки — он такой примерный мальчик. Примерный, вдумчивый, воспитанный, вежливый и так далее.

А между тем Филипп был ни с чем пирог; даже не умел играть в футбол — с мячом он был беспомощен, как пес на заборе.

Целыми днями Филипп пиликал на скрипке — его готовили в великие музыканты. Я не любил Филиппа. Он это прекрасно знал. Да и как его можно было любить?! За что?! Всегда идет по двору со своей скрипкой, намурлыкивает что-то под нос и ничего не замечает вокруг, будто он на небе. Чтобы его опустить на землю, я подкрадывался сзади и хлопал его по плечу.

— Привет, Бетховен!

— Привет, — вздрагивал Филипп.

— Ну как? — усмехаясь, бросал я. — Все пиликаешь?

— Пиликаю, — говорил Филипп и робко улыбался.

— Ну пиликай, пиликай, — насмешливо кривился я, а сам думал: «Ну и балбес».

— Настоящий мальчишка должен быть спортсменом, — говорил я Филиппу, — а на скрипочках пиликают только маменькины сынки, разные парниковые цветочки. Неужели не понимаешь, что занимаешься ерундой?