Солнечная аллея - [36]

— О чем вы, собственно, думали, когда создавали вот это, с позволения сказать, художество?

Автор объявления, напрочь не понимая, чего от него хотят и в чем заподозрили, только растерянно бормотал:

— Я… шахматный клуб… в смысле… информация чтобы…

— Так-так, — перебила его директриса на глазах у всех новичков. — Разумеется, мы ничего не имеем против того, чтобы в нашей школе играли в шахматы, даже если изобретатели этой древней игры по наивности и полагали, будто король самая важная фигура на свете, — тут она умело выдержала паузу, давая ученикам возможность проникнуться глубоким классовым смыслом сказанного. Затем, однако, помрачнев лицом, она ткнула вырезанному королю в самую макушку, где торчал крест, и мерзким, пронзительным голосом выкрикнула: — Но пропаганду убогой христианской символики в нашей школе мы не потерпим!

И именно в ту секунду, когда она гневно тыкала в крест на королевской короне, в дверях появился Миха, запыхавшийся и весь взмокший.

— Так, а это еще что такое?

— Я… — пропыхтел Миха, с трудом переводя дыхание, — был задержан… без документов… в приграничной зоне… Хотел смыться… сопротивлялся…

— Во-о-н! — заорала директриса.

А с Михи и вправду было довольно. Он пошел домой. Мать сразу в слезы. На какие ухищрения она только ни пускалась, лишь бы Миху взяли в «красный монастырь», лишь бы отправить его потом в Советский Союз учиться. Уж как госпожа Куппиш следила, чтобы на все годовщины и праздники в рожке возле их окна не забыли укрепить флаг, она и квартирантов принимала, и в родительский комитет класса вступила, и «Нойес Дойчланд» выписала, и даже пластиковые пакеты от брата Хайнца только вывернув наизнанку носила! И даже сына своего вместо Михи Мишей звала. И вот в первый же день все пошло прахом. Вынести такое было выше ее сил. Госпожа Куппиш проплакала весь день и всю ночь, круглые сутки. На следующее утро господин Куппиш сказал:

— Я напишу заявление.

А потом свершилось и вовсе немыслимое: он и вправду сел и написал заявление.

Через две недели господину Куппишу пришел ответ. Тогда он взял за одну руку Миху, за другую госпожу Куппиш и, пылая мстительной решимостью, повел их в «красный монастырь». Первое, что Михе бросилось там в глаза: объявление о работе шахматного клуба имело теперь форму пешки.

Атакой с ходу господин Куппиш прорвался в директорский кабинет, не обращая внимания на энергичные протесты пытавшейся его остановить секретарши. Директриса уставилась на господина Куппиша вопросительным взглядом. Господин Куппиш выдернул из кармана письмо и зачитал:

— Многоуважаемый… В ответ на ваше… и так далее и так далее… Вот! — Он наконец нашел нужное место и торжественно процитировал: — «…принятым решением вышеупомянутый приказ об отчислении отменить». — С многозначительным покашливанием господин Куппиш опустил письмо. — Да будет вам известно, мы заявление написали, — объявил он с торжеством в голосе и взмахом руки позвал Миху и госпожу Куппиш войти, чтобы директриса знала, кого он имеет в виду под своим «мы». Вошла, однако, только госпожа Куппиш, без Михи, и смущенно сказала:

— Миша отлучился. Приспичило ему. У него всегда так, от радости. — Насчет радости она, разумеется, приврала, но это была уже ее предпоследняя ложь. С этой минуты у нее остается всего одна, последняя попытка представить Миху в выгодном свете.

Ибо в туалете Миха находился вовсе не потому, что ему приспичило, и не радовался он тоже ни капельки. В туалете он стоял сейчас перед зеркалом, чтобы привести себя в надлежащий вид. После чего вошел в директорский кабинет, смачно, с раскрытым ртом, жуя резинку, с прической типа «дикобраз» и в рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа. Словом, Миха являл собой классический пример учащегося, которому никогда и ни при каких обстоятельствах в «красном монастыре» не место. Госпожа Куппиш, правда, кинулась было приводить его в порядок, но Миха одним движением руки ее суетливые усилия отмел. Госпожа Куппиш бросила пугливый взгляд в сторону директрисы, чтобы понять, насколько непоправимо производимое Михой впечатление, — но директриса молчала. Она только смотрела на Миху, а Миха смотрел на нее. Слов обоим не требовалось. Госпожа Куппиш, надеясь спасти положение, попыталась — но уже в последний раз! — прибегнуть ко лжи.

— Миша, теперь, когда ты снова в интернате, не забудь написать своему советскому другу, что у тебя сменился адрес.

Разумеется, никакого советского друга у Михи в помине не было, да и по внешнему виду на друга советского друга он никак не тянул. Поскольку он и директриса по-прежнему испепеляли друг друга взглядами, господин Куппиш, нервно размахивая письмом, полученным в ответ на свое заявление, решил подбодрить сына:

— Да скажи хоть что-нибудь!

И Миха сказал, и не что-нибудь, а нечто такое, что он когда-то услышал от дядюшки Хайнца, после чего, ни слова больше не говоря, покинул директорский кабинет и привилегированную школу. Того, что он сказал, оказалось вполне достаточно, чтобы на долгое время превратить его в пустое место. Зато теперь, по крайней мере, отпала необходимость строить из себя послушного мальчика. А это было очень утомительно. И госпоже Куппиш уже не нужно было без конца что-то придумывать, дабы как-то приукрасить Миху и всю их семью. Поняв это, она через несколько минут мысленно уже благодарила сына за его мужественное решение. «Приличные родители не посылают своих детей в подобные заведения», — думала она. И господин Куппиш вскоре пришел в распрекрасное расположение духа; стоило ему вспомнить о своем заявлении, и душа его полнилась гордостью.