Солнцедар - [4]

Каптри Позгалёв погружался в стихию курортного угара с безоглядной самоотверженностью. Семья его не ждала, уже год как Ян развелся. В протестных дебошах друга в основном участвовал из солидарности, реже — по причине своего ершистого характера. Здесь, в санатории, ершистость Позгалёва на первых порах была безобидной, как если бы вольное естество просто вскипало от избытка энергии. Авторитетов, к примеру, командир БЧ-3 не признавал со спокойной, само собой разумеющейся непосредственностью. По этой же причине не очень умел разговаривать на «вы». Фамильярничал, но без заносчивости и пренебрежения, всё — естественным образом. Как он уживался со своим флотским начальством, и начальство — с ним, для Никиты представлялось загадкой.

Алика местные порядки повергали в злобное уныние, выплескивавшееся кипятком бессмысленного мелкого хулиганства. Позгалёва, напротив, веселили, что Гулливера канаты лилипутов. Это не мешало каптри высказываться о местной «тряхомудии» в свойственной ему куражистой манере:

— Там, на лодке, я — закатанная в консервную банку устава шпротина. Захочет старпом приглядывать, как отливаю — да ради бога. Но здесь меня трогать не стоит. Буду отливать, где и как хочу.

Поддразнивая разлученного с семьей друга, Ян приводил в пример подводников дяди Сэма:

«Вот у кого по-людски. Хочешь, после автономки — к семье, хочешь — на Гавайи. И не одна „Звезда“, а минимум пять».

Вероятного противника Ян, возможно не любил и даже презирал, но больше ненавидел отношение «начальственной сволочи» к нашему офицеру: «И тут в банку готовы закатать. Не лезьте с вашим режимом, здоровей будем». При этом в зелёной воде его глаз блуждал чуть ли не диссидентский антогонизм.

В идеале реабилитационно-курортный день подводников должен был выглядеть так: подъём в восемь, анализы (моча, раз в неделю кровь, кал); зарядка; кабинет физиотерапии (беговая дорожка, велотренажёр под электрокардиограмму); завтрак; барокамера; обед; УВЧ, КВЧ, лазеротерапия; радоновые, йодо-бромные ванны; вечерняя кардиограмма. Родина на совесть пеклась о здоровье своих защитников, но чуть больше — о том, чтобы даже под южным солнцем те не ослабляли постромки. Результат выходил один: изнурённые лечебным контролем, защитники слетали со шлицов, постромки рвались с треском.

Сегодня утром режим был порушен, а накануне вечером, перед прибытием Растёбина, случился очередной инцидент, стоивший подводникам изъятых удостоверений личности. Мичман Мурзянов устроил бой посуды в буфете. Затем качался на ветке редкого самшитового дерева, занесённого в Красную книгу. Очередное ходатайство о воссоединении с семьей было отклонено. С горя мичман впал в подростковый вандализм. У Позгалёва документ изъяли за компанию — слишком рьяно вступился за товарища, и вообще, раз старший по званию — отвечай за непутевого друга-дизелиста.

— Всё ведьма-заведующая, старая клизма! — кипятился Мурзянов.

— Корректней, мичман: гюрза, — поправлял атомник.

Поначалу Никита не разделял их мнение о Нелли Валерьевне — милая дама. Потом, правда, вспомнилось, что глаза заведующей ему сразу показались преувеличенно-лучистыми.

— Швартуйся к стацпирсу, — зазывал Алик к столу пробудившегося капитана.

— Пока на бочках, — хмурился Позгалёв.

— Может, шила? — с вкрадчивым вызовом спрашивал мичман.

— Смотри, прочный корпус не у меня треснет, — стрелял пальцем в Алика каптри.

Никита плохо понимал субмаринный сленг, сознавая, что это и не блатная феня.

Не жаргон — язык — ёмкий, точный, — как-бы сообщали их важные лица.

В общем, Ян начал пить в то утро на «бочках», что означало — в акватории дальней койки. Алик с Никитой — у стацпирса, то есть за столом. Каптри долго раскачивался, цедя грузинское на волне жестокого похмелья, прежде чем решился перейти к шилу, оно же С2Н5ОН — медспирт. Хлобыстнул, и хмурое лицо засветилось азартной зеленью глаз. Эти глаза василиска успешно гипнотизировали разновозрастных санаторских сестер, что друзьям и помогало добывать вожделенную влагу.

— Работа такая. Напробуешься, пока приборы протрёшь, — разъяснял, постукивая по стакану бледным от пьянства ногтем, Позгалёв. — Значит, переводчик со штаба флота?

— Ага, — двигая кадыком, нервно сглатывал Никита.

— Особист, что ли? — подначивал Ян.

Никита совсем терялся, краснел, как школьник. И глаза ещё эти напротив — смешливые, цепкие, с лёту ухватывающие всю твою подноготную, прячь не прячь.

«Особист», «шило», «прочный корпус», «бочки»… Растёбин понимал с трудом, но щёки для порядка пыжил, мысленно угрызаясь: хреновый из меня переводчик, хреновый. Алик тем временем плескал из быстро пустеющей бутылки в стаканы, семенил к бочкам, проливая на пальцы и палубу.

— Што ль за знакомство? — каптри возносил граненный над головой, — штабной не штабной, считай, сейчас ты из подплава. В подплаве, запомни, все равны, каблуками не щёлкают, каст нет, на всех одного пошива эр-бэ, на всех один прочный корпус, что в перспективе — одна могила. А этот дизелятник, — кивал на Мурзянова, — вообще в первом отсеке в обнимку с торпедами спит.

В Никитиной голове происходила нехорошая раздвоенность. Впервые вровень со взрослыми, да еще с какими. Впервые на расстоянии вытянутой руки от настоящей свободы. Но портупея придуманной роли сковывала, тянула на взлёте к земле. Всё предусмотрел отец, мог же в любой гражданский санаторий определить, но нет, таким манёвром даже за тысячу километров он словно держал сына на поводке, в ошейнике придуманной легенды, обязывающей помнить о дисциплине и самоконтроле.