Солнцедар - [2]

Экзамены в то лето Никита Растебин и вправду провалил. «МГИМО, МГИМО…» — без тошноты престижную аббревиатуру слышать уже не получалось. Французский с репетитором по пятницам, и тот стал не в радость. Генерал-майор гнул своё, будущее сына было решено: пять лет института, потом военный атташе, место ждало. От Никиты требовалась ерунда, малость — сдать вступительные на завалящие четверки. Тройка по истории все перечеркнула, до проходного балла не хватило совсем чуть-чуть.

— Я с тебя не слезу, сын. Не хочешь по-хорошему, будешь вечным абитуриентом.

А сын сам не знал, чего хотел от этой взрослой, застигнувшей врасплох жизни. В семнадцать она выскочила перед носом и приставила нож к горлу: здесь и сейчас, не сходя с места, ты должен выбрать свой путь, свою судьбу.

Их кочевание по гарнизонам окончилось два года назад. Группа войск в Германии была последней семейной командировкой. Пять лет дрезденской жизни позади, позади школа, и вот они осели в Москве, оголтелой, нищей, базарной, в ядовитых кляксах первой рекламы. Смутное будущее, впотьмах настоящее, где Никита глухо потерялся и дал-таки отцу себя уговорить: дипкорпус — его путь. Чтоб не закиснуть вконец, он прибег к испытанному методу — стишки любимых французов и американцев; и вообще, когда шарик сойдёт с небесной оси и полетит в тартарары, из всего, что люди веками складывали в осмысленность, нетленными останутся лишь слова. Останутся, даже если все светила погаснут.

Отец, как всякий военный отец, желал слепить из сына настоящего мужчину. И эта его идея черноморских каникул под военно-санаторным присмотром… В общем, эта его идея, как Никите тогда казалось, не более чем один из этапов лепки: пора, сынок, завязывать с позорной девственностью, пора уже становиться мужчиной.

Никиту Растёбин-старший поставил в известность так: «Дорогой, ты не для того отмазан от армии, чтобы прохлаждаться со стишками на диване. Восьмого летишь в Сочи. Военный санаторий „Звезда“ — лучший на Черном море, все связи пришлось подключить. Лафы такой, ты, конечно, не заслужил, но пора уже распрощаться с детством. Мой подарок и последние твои беспечные деньки перед взрослой жизнью».

Что ж, прохлаждаться со стишками можно и у моря, так что никаких потерь, рассудил Растёбин-младший.

Реабилитация

Чернявый, усатый, похожий на суетливого турчонка Алик Мурзянов служил мичманом торпедного отсека на дизельной подводной лодке «Новосибирский комсомолец». Капитан третьего ранга лысый здоровяк Ян Позгалёв — командиром БЧ-3 на атомной лодке К-276. Оба из Видяево, и оба пили амфибически. У дизелистов и атомников явно разный состав крови. Алик обычно входил в запой незаметным глазу нырком. Ян погружался шумно, крупнотоннажно. Всплытие тоже разнилось. Выскакивал из омута шустрой пробкой мичман, Ян восходил муторно-величаво, вспенивая похмельным неудовольствием всё вокруг.

Первым, с кем Никите выпало познакомиться в то утро, стал дизелист. Едва заведующая ушла, едва он снял форму, сел на свою койку и выгреб из сумки вещи, чернявый пробудился. Суматошно заколобродив по комнате, подцепил с пола носок. Другой рукой ухватил за горлышко початую бутылку. Бережно обогнув лежащего товарища, сложил всё это добро зачем-то на стол, зевнул с потяготой, взъерошил затылок, словно досадуя на вчерашнее, обернулся и только тут заметил чужого. Который заполнял московскими шампунем-пастой-одеколоном тумбочку, развешивал по спинкам махровые материны полотенца; оставалось выложить мыло в мыльницу, и можно улизнуть к морю, если б не этот воскресший Лазарь с носками.

— Растёбин эН Ка? — чернявый вновь тщательно обошёл распластанного друга, протянул руку; его опухшие от алкоголя глаза хитро щерились.

— Как же нам вчера третьего не хватало! Алик.

Ладонь его была сложена рыбкой, с оттопыренным плавником большого пальца, и нацелена чуть книзу, будто желала в Никиту нырнуть. Растёбин замешкался, хотел было даже отодвинуться, но, поколебавшись, принял рукопожатие.

— Никита.

Впоследствии к утренней кипучести Мурзянова выработалась привычка. Похмелье Алик лечил сумбурной уборкой. Предметы перемещались произвольно, так и не попадая на свои законные места; бардак передислоцировался. Никита подержал маленькую Аликову лапку, совсем не по-военному нежную, и тот продолжил похмельно оправдываться:

— На палубе срач, уж извиняй. А это — Ян, — ткнул пальцем в безжизненное тело, словно боясь, что новый сосед ненароком спутает одно с другим. — Цельный каптри.

— Кап — что?

— Капитан третьего ранга. Не флотский? Нам вроде флотского обещали, — легкая подозрительность в усмешке. Не дождавшись ответа, почесал затылок, морща лоб, осмотрелся.

— На бардак не обращай. Мухой поправим. Может, винца? В холодильнике арбуз есть. Так флотский? — и вновь улыбка с добродушной ребячливой лукавинкой.

Выдать свою легенду-заготовку Никита не успел; Алик, шмыгнув в коридор, вернулся с сахарно-красным арбузным обрубком. Откуда-то из-за батареи была вытянута чернильная бутыль грузинского вина. Стол стремительно очистился и засвежел омытыми стаканами.

Уже спустя время, всякий раз, когда в стекло набулькивали красненькое, в Никитиной голове неизменно всплывали те лакированные семечки на сочном розовом срезе, а в ушах начинали трещать цикады. Первая проба спиртного и первые алкогольные ассоциации были ещё на выпускном; потом, случалось, он назезюливался втихаря от родителей, но те синкопирующие хостинские цикады с арбузными семечками всё затмили.