Солнце внутри - [14]

Я активно и показательно задумался.

– Не напрягайся лишний раз, – отмахнулся Барон от сгустка моих мыслей. – Это констатация факта, а не вопрос. Тебе наплевать на время. Ты о нем не задумываешься. Ты его не боишься. Не боишься же?

– А чего его бояться? – удивился я.

– Ну, вот-вот… – грустно покивал он сам себе. – Ты сейчас пребываешь в лучшем состоянии твоей жизни. В том, в котором находятся и животные. Включая птиц.

Виртуэлла встрепенулась.

– Ты не совсем считаешься, дорогая, потому что ты на протяжении долгих лет подвергалась мощному потоку моих негативных мыслей, – погладил Барон ее спину костяшками. – Как бы то ни было, – обратился он снова ко мне, – вследствие долгого наблюдения и изучения животного мира я пришел к выводу, что они спокойно на него плюют и таким образом счастливы тем наивным счастьем, которое неведомо нам, разумным людям. Сперва я считал, что ощущение времени на всех одно и что какие-нибудь насекомые даже не успевают осознать, что вообще живы, перед тем как благополучно сдохнуть. Ну что такое, скажем, месяц, отведенный какой-нибудь мухе, по сравнению с нашими условными восьмьюдесятью годами? Это много или мало?

– Мало, конечно, – пожал я плечами.

– Ты думаешь, муха переживает оттого, что ей отпущен всего месяц на нашей грешной земле?

Мне вспомнилось сухое тельце на больничном подоконнике.

– Я вообще не думаю, что мухи особо из-за чего-то переживают, честно говоря, – сказал я.

– Ладно, оставим мухе ее личные секретики и зададимся другим вопросом. Ощущает ли она продолжительность своей жизни так же, как мы? Как целую жизнь? Ведь что такое месяц для нас, правда? Всего лишь короткий эпизод без начала и конца. Без цели, запертой исключительно в этом отрывке. А для мухи?

– Наверное, тоже, – расстроился я за муху, бессмысленно прожигающую свое краткое пребывание на земле.

– Я тоже так считал, – кивнул Барон. – А потом прочитал в одной из тысячи книг, которые проглатывал в поисках редких отголосков истины, что муха может лететь со скоростью до двадцати пяти километров в час. Ты понимаешь, насколько это быстро?

Я уже катался на машине и имел смутное представление о скорости.

– Ну, так себе, – деловито ответил я.

– Для нас действительно так себе, – согласился Барон. – Но, если учесть разницу в размере человека и мухи, все выглядит совсем иначе. Скажем, размер мухи – сантиметр. – Барон поднял руку и несколько раздвинул большой и указательный палец, демонстрируя габариты мухи. – Рост среднестатистического человека, ну, метр семьдесят. Не буду тебя мучить математическими уравнениями. В общем, если бы человек летел – или бежал, неважно – с равнозначной скоростью, как муха, эта скорость составила бы 4250 километров в час.

Это было явно много. Я не до конца мог себе представить, насколько много, но понимал, что скорее всего очень и очень много. Приличия ради я присвистнул.

– Вот именно, – поднял Барон указательный палец. – Для человека это совершенно нереально и непредставимо, а муха во время своего сумасшедшего полета еще успевает реагировать на окружение, опасности, регистрировать запахи и так далее. Значит, она живет несколько иначе, чем мы. В многократно ускоренном темпе. Или ты так не считаешь?

– То есть быстрее? Быстрее живет? – сообразил я.

– Именно! – обрадовался Барон и сразу резко подобрел. – Она живет быстрее! Для нее этот месяц – целая жизнь. Вполне вероятно – длинная. Время для разных существ течет по-разному. Оно под них прогибается. Понимаешь?

Я честно попытался представить себе прогибающееся время, но так и не смог.

– Но как же поденки? – вспомнил я передачу, которую как-то видел по телевизору. Меня тогда сильно впечатлил захватывающий дух белоснежный танец несчастных мотыльков, обреченных на неминуемую смерть. Красота и танцы, в моем понимании, никак не клеились со смертью.

– Что поденки? – вновь раздражился Барон. – Что вообще за дурацкое название! Ложное! Настолько ложное! Того, кто его придумал, надо публично казнить.

Я слегка опешил.

– Ну, это я, разумеется, горячусь, – согласился Барон, – но сути это не меняет. Как ты думаешь, сколько живут твои поденки?

– Ну… как?.. Один день? – ответил я, уже чувствуя подвох.

– А вот и нет! – прыснул Барон негодованием. – Все дело в том, что до того, как превратиться в мотыльков, твои поденки проживают вполне себе длинную жизнь на дне какого-нибудь уютного водоема. Только в виде личинок. Знаешь, сколько они там ворошатся?

– Сколько? – дыхнул я.

– От двух до четырех лет, – поведал мне Барон с ехидной улыбкой. – Четыре года для насекомого! Ты представляешь себе, насколько это не коротко?

– Это не коротко, – согласился я.

– Другой вопрос, разумеется, в том, хотелось бы тебе четыре года лежать личинкой на дне вонючего водоема? – презрительно повел он густой бровью.

– Совсем не хотелось бы, – выпалил я, долго не сомневаясь.

– Но сейчас речь не об этом, – тряхнул Барон гривой и раскинул руки по спинке дивана. – Речь о восприятии времени. А с ним и восприятии смерти. Насекомые и животные не боятся смерти, поэтому они и не боятся времени.

– А откуда вы знаете, что они не боятся смерти? – спросил я.