Солнце в рукаве - [47]

– Возможно, я латентная лесбиянка, – однажды заявила отцу тринадцатилетняя Марианна, которая как раз находилась в возрасте естественного желания эпатировать.

А он не понял, вышел из себя, накричал на нее, скомкал встречу. К тому времени они и так виделись не чаще раза в месяц.

Марианну это обидело. Она считала, что отец не имеет права делать ей замечания. Эту точку зрения азартно поддерживала ее мать. «Где он был, когда я лечила тебя от кори? Где он был, когда я работала в две смены, чтобы отправить тебя в пионерский лагерь? Появлялся раз в неделю, отдаривался сраной шоколадкой и уходил к своим девкам. Так ему и передай – ты имеешь право меня видеть, но не имеешь никакого права меня воспитывать».

Марианна так и передала. После этого отец не появлялся в ее жизни полгода. Сначала она переживала, потом привыкла, только осталась какая-то инерционная грусть. Потом они еще раз повздорили по телефону. Марианна хотела попросить деньги на концерт «металлической» группы (ей нравилась не столько тяжелая музыка, сколько мрачные мальчики в клепаной коже), а он сказал, что металл – это вообще не музыка, а какофония, и если он ей что и купит, то абонемент в Концертный зал Чайковского. Тогда Марианна и сказала, нарочито легкомысленно: «Пап, а не пойти бы тебе в жопу?» И больше они не виделись.

Ей было уже за тридцать, когда она случайно узнала, что отца нет в живых, причем довольно давно. Попал под машину, перебегая ночью Ленинградский проспект, – очередная молоденькая любовница отправила его в палатку за мартини.

В сентиментальном порыве Марианна даже съездила на его могилу – с двумя белыми розами и фляжкой виски. С гранитного памятника на нее смотрел чужой отечный мужик с залысинами. Он не был похож на того, в заснеженной шапке, который подкидывал ее вверх, ловил на лету, а потом подкармливал запрещенными конфетами. Он не был даже похож на того унылого и сутулого, которого Марианна послала в жопу, а когда он исчез, плакала от бессильной злости.

Он был совсем чужим, этот умерший в две тысячи втором мужчина, памятник которому был подписан именем ее отца. Он был чужим, и это пугало, но и радовало почему-то тоже.

Марианна положила розы на землю, заботливо взрыхленную чьими-то руками, – наверное, одной из состарившихся любовниц. Выпила виски, наслаждаясь умиротворенной кладбищенской тишиной. И уехала в Москву, и больше в ее разговорах имя отца не всплывало никогда.

В женской консультации было душно. Обшарпанные стены, старые плакаты, рекламные брошюры на журнальном столике. Надя, быстро осмотревшись по сторонам, вжалась в стену и уткнулась в биографию принцессы Дианы. Оказывается, Диана, чтобы ее не подслушали, по ночам бегала звонить в ближайший к резиденции телефон-автомат. Почему-то Надя это ясно видела: настороженная принцесса прячет белокурые волосы под шелковый платок и быстро идет по темным улицам Лондона, прямая, нервная, руки в карманах черного плаща. Хотя, возможно, на самом деле никакого плаща и не было. Но Надя в такой ситуации непременно надела бы платок и плащ.

Другие беременные отчего-то казались пустоголовыми. Они переругивались, пытаясь пролезть без очереди, рассказывали друг другу что-то эксгибиционистски физиологическое: о взбунтовавшейся молочнице, фиолетовых растяжках, акушерках, молокоотсосах. В солнечном сплетении пульсировало горячее раздражение. Хотелось выйти на середину и с азартом миссионера-проповедника на всех наорать: вы что, не понимаете, беременность – это интимно, нельзя о ней так буднично и запросто, и лишь бы кому!

Какая-то бело-розовая молоденькая блондинка в инфантильной футболке с мультяшками скорбно рассказывала соседке, что с ней больше не спит муж. Срок небольшой – всего четыре с половиной месяца. А он боится. Смотрит на нее как на священную корову, творог с рынка носит, поддерживает под локоть, когда она поднимается по лестнице. Подруги говорят – золотой мужик, заботится. А ей хочется, чтобы не заботился, а трахал. Сорвал с нее дурацкий сарафан для беременных и отымел прямо на кухонном столе. Он так делал, когда они только познакомились.

Надя усмехнулась.

Ей самой хотелось как раз, чтобы Данила был заботливым, чтобы демонстрировал понимание. И благодарность. А он вел себя так, словно ничего не произошло, словно Надя – это все та же Надя, «свой парень», самоотверженный кулинар, вечерний собутыльник.

– Поедешь с работы, заскочи в гастроном, – невозмутимо просил он. – У нас картошка закончилась. А так хочется… С лучком.

– У меня ноги отекли. Я на каблуках весь день, – пробовала Надя достучаться до его совести.

А Данила имел наглость пользоваться, как щитом, пошлейшей поговоркой: беременность не болезнь.

Разумеется, не болезнь, дурень ты стоеросовый.

Беременность – это монотеистическая религия, а я – божество, многорукий Шива-разрушитель в огненной гормональной колеснице.

Неделей раньше Надю вдруг одолела внезапно нагрянувшая сентиментальность. Весь вечер она смотрела «Унесенных ветром», ела сливочное мороженое, а потом улеглась в постель в пижаме с мишками и с жирной маской для лица.

Ей было спокойно и хорошо.