Солнце в рукаве - [32]

Надя любила быть честной – по крайней мере с самой собою. Быть честной – больно. Лучше относиться к себе как к любимому ребенку – с восторженным умилением и необъяснимой любовью. Надя же привыкла оценивать себя объективно, и это всю жизнь ей мешало.

И глядя на этих довольных жизнью, светящихся от сытости женщин, она вдруг осознала свою ущербность. В очередной раз почувствовала, насколько неправильна и убога ее жизнь, особенно по сравнению с теми, у кого все сложилось. Почему так? Когда это началось? Сама ли она виновата, или ее воспитали с таким самоощущением и теперь все и всегда будет невпопад?

Многие женщины должны были родить со дня на день – они и не пытались скрыть огромные тугие животы, наоборот – с гордостью обтягивали их цветастыми футболками. Но самой неповоротливой была все же она, Надя. Когда преподавательница показывала правильные позы – асаны, – казалось, что это проще простого. Но Надя была как деревянная, тело не слушалось. Громко, как сухие ветки под сапогом, хрустели суставы. Болела шея, затекла спина.

– Женщина… – преподавательница, разумеется, не запомнила ее имя, – вы бы зашли ко мне после занятия. Вы же знаете, что тело отражает происходящее в нашей жизни, и я боюсь, что…

– Все у меня хорошо, – буркнула Надя, торопливо складывая коврик и стараясь не расплакаться при всех.

– Вы уже уходите?

– У меня… Кажется, токсикоз, – ляпнула она.

Когда она шла к двери, ей казалось, что другие беременные смотрят не с естественным сочувствием, а с торжествующим, самодовольным отвращением.

Однажды мама попросила: приходи в воскресенье и помоги мне вымыть окна.

И Надино сердце словно сосулькой проткнули – какие окна, февраль, минус двенадцать, стекла за скромную плату дважды в год моет уборщица из подъезда. Сразу поняла: мама малодушничает, не решается что-то сказать. Что-то важное и, видимо, очень неприятное. Но что? Она выходит замуж за уголовника и собирается отписать ему квартиру? Она хочет сделать подтяжку лица, взяла в банке кредит, а отдавать Наде? Сценарий маминой жизни словно писал авантюрист-недоучка – предсказуемые интриги, словно топором рубленные диалоги и никакого подтекста.

Мама скомкала прощание, как одноразовый бумажный платок, швырнула его дочери в лицо и отсоединилась, для верности отключив телефон. А Надя весь вечер пила валосердин и то курила, то плакала, то слушала Селин Дион.

В воскресенье она пришла рано утром, злая и бледная, с грязными волосами и в старом пуховике. Мама была румяна, пахла медом и лавандой, однако взгляд упорно прятала. Предложила кофе, вафельный торт и брошюру Геннадия Малахова. «Посмотри, ты же хотела похудеть, а он о лечебном голодании пишет. Мудрый мужик, моя подруга по его методу печень чистит».

– Какое голодание, какая печень! – взорвалась Надя. Книжка полетела за батарею. Мамин кот, кругломордый и лохматый, будто бы молью поеденный, недовольно фыркнул, взлетел на шкаф и оттуда смотрел на Надю своими желтыми совиными глазами.

Мама на всю жизнь так и осталась тем ясноглазым созданием, которое в шестидесятом году впервые взглянуло на умиленных ее недетской серьезностью акушерок. К своим почти пятидесяти она обросла жирком, обзавелась хроническими заболеваниями вроде варикоза и холецистита, и внешне уже ничем не напоминала ту бойкую девочку, о которой восхищенная учительница однажды сказала: «Это будет звезда!» Однако ее широко распахнутые глаза до сих пор смотрели на мир с лучистой наивностью, ее смех был все столь же звонким.

– Наденька, вот, посмотри! – На вытянутых маминых ладонях лежало что-то воздушно-розовое, похожее на безе.

Надя подцепила мизинцем кружевную кайму.

Платьице.

Крошечное платьице с юбкой, похожей на балетную пачку-шопеновку, и витиеватой бисерной вышивкой на груди.

– Это же…

– Для нашей принцессы, – просияла мама. – Правда же, оно хорошенькое? Правда? Правда?

Не зная, куда выплеснуть бьющую фонтаном энергию, мама несколько раз подпрыгнула и звонко хлопнула в ладоши. Учитывая ее комплекцию, смотрелось это печально.

– Мам… Ну ты что, у меня же еще ничего не ясно… А вдруг это будет мальчик?

– Ну уж нет, – надула губки мама. – Я почему-то уверена, что девочка…

Она на секунду нахмурилась, но затем ее лицо прояснилось:

– А если будет мальчик, сошьем ему бархатные штанишки! С кисточками!

Весело болтая, мама увлекла ее на кухню, где пряно пахло густым томатным супом и печеными яблоками. Это было удивительно – мама готовить никогда не любила, предпочитала перебиваться полуфабрикатами. Надя остановилась посреди кухни, изумленно оглядываясь. Вроде бы здесь ничего не изменилось, но кухню словно отполировали, вдохнули в нее душу, и она зажила, бодро позвякивая кастрюлями и покачивая свежими тюлевыми шторками.

Мама, перехватив ее взгляд, польщенно зарделась:

– Да это я так… Не обращай внимания… Чуть-чуть освежила здесь все. Видишь, занавесочки новые. И скатерть. Я всю квартиру собираюсь обновить, все-таки малыша ждем… И комнату Либстера тоже, царствие ему небесное.

Надя собиралась возразить: дом малыша будет не здесь, а у Данилы, но мама предупреждающе подняла ладонь:

– Ну вы же будете в гости приезжать! Не так и далеко, у вас же машина. А может быть, когда-нибудь разрешишь мне забрать маленького на выходные.