Солнце в крови. Том второй - [74]

Легкость, с которой этот баловень судьбы взбирался вверх по социальной лестнице, уже тогда порождала множество самых причудливых слухов. Приятель мой, в прошлом известный диссидент, лично знавший Калмановича, всерьез утверждал, что карьера его объясняется интимными отношениями с Голдой Меир. На мою реплику, что Голде ведь тогда было уже далеко за семьдесят, приятель лишь пожал плечами:

— Ну и что? — сказал он, явно иронизируя над моей наивностью. — Калманович — извращенный циник. Для него самый кайф, что от старушки могилой пахнет. К тому же, история знает подобные примеры. Последним любовником престарелой матушки Екатерины был двадцатилетний Платон Зубов…

Как бы то ни было, существование на скромную зарплату партийного чиновника недолго прельщало Калмановича. Он стал импрессарио, сделал первый шаг в мире деловых людей, организовал гастроли артистов-олим[12], привез в Израиль английский Королевский балет и шведскую балетную труппу. Успехи сменялись неудачами, но в целом дела шли неплохо.

Но и эта карьера недолго занимала Калмановича. Его амбиции росли. Он искал выхода в большой бизнес. Вскоре Калманович стал близким сотрудником бизнесмена-авантюриста Флатто-Шарона, которым искренне восхищался: какой размах, какая хватка! Флатто-Шарон в то время был одержим политическими амбициями, рвался в Кнессет. Калманович возглавил его предвыборную кампанию, обеспечил ему голоса репатриантов и добился, казалось бы, невозможного: Флатто стал депутатом Кнессета! Он уже научился ценить способности и энергию молодого помощника. «Голова этого парня создана для большого бизнеса», — пробормотал он и назначил Калмановича своим парламентским секретарем. У «парня» появилась уйма новых обязанностей. Избранник нации не знал языка своей страны, и Калманович вел всю его деловую переписку, составлял для своего босса парламентские речи на иврите — писал их для него латинскими буквами.

Калманович быстро стал в Кнессете своим человеком. К нему привыкли и в кулуарах, и в буфете. Он устраивал коктейль-парти, на которые охотно приходили депутаты различных фракций. Налаживались связи, которые ему так пригодились в дальнейшем.

Ага! — скажет многоопытный читатель. — «Крот» начал действовать. Сначала партия, потом Кнессет, а потом…

А вот о тайной шпионской деятельности Калмановича, о том, какой чин был у него в советской разведке, мы, дорогой читатель, боюсь, так и не узнаем. Хотя бы потому, что сам Калманович, по понятным причинам, не собирается писать мемуары. Этого не хотят его бывшие хозяева в Москве, и в этом не заинтересованы его высокие покровители в Израиле. Зачем ему ссориться с сильными мира сего?

Но предоставим слово Флатто-Шарону:

«Калмановича мне рекомендовал Игал Гурвиц, ставший позднее министром финансов. Шабтай знал, что у меня он заработает хорошие деньги. Я сделал его ответственным за связи с русскими олим и не пожалел об этом. На выборах 1977 года он обеспечил мне голоса советских евреев. Я сразу понял, что у этого парня светлая голова. Услуги, которые он мне оказал, трудно переоценить. Приведу только один пример. Когда закончились выборы, я должен был срочно расформировать свои избирательные участки, разбросанные по всей стране. Каждый лишний час их существования стоил больших денег. Нелегко уволить людей, работавших на меня с таким энтузиазмом. Я велел Калмановичу сделать это в течение 48 часов. Он взял ключи от машины и молча вышел. Мотался двое суток по стране, как сумасшедший. Ровно через 48 часов Калманович вошел в мой кабинет с ключами от всех участков и сказал: „Босс, все кончено. Нет участков, нет ничего…“ Такое не забывается.

Я уверен, что в то время, когда Калманович работал со мной, он не был советским шпионом. Ведь это я свел его с Вольфгангом Фогелем.

Все началось с того, что ко мне пришла мать Мирона Маркуса. Ее сын исчез вместе со своим маленьким самолетом где-то в районе Мозамбика. Я позвонил Фогелю, и он обнаружил местопребывание Маркуса в течение 25 минут.

„Счастье, что Мозамбик — сателлит Восточной Германии, и у меня есть прямой телефон его президента. Маркус в тюрьме, но его приговорили к смертной казни“, — сообщил он сухо. Я стал уговаривать его добиться освобождения Маркуса.

„Что ж, — сказал Фогель, — это возможно. Но я не буду работать лишь из уважения к вам, г-н Флатто-Шарон. В обмен на жизнь и свободу Маркуса мы хотим полковника Роберта Томпсона“.

Я растерялся. Этот чертов полковник, ставший по идейным соображениям советским шпионом, был приговорен американским судом к тридцати годам заключения.

Я несколько раз посылал Калмановича к Фогелю. Шабтай предлагал этому упрямцу деньги и многое другое, но тот с маниакальным упорством заладил: „Мы хотим Томпсона“. И хоть плачь. Делать было нечего.

Я послал Калмановича в Вашингтон. Он не выходил из Пентагона и ФБР. Умолял и заклинал. Но, что называется, нашла коса на камень. Американцы и слышать не хотели об освобождении Томпсона. „Если мы отпустим этого мерзавца, — говорили они, — то число советских шпионов в нашей стране резко возрастет…“

Отчаявшись, я велел Калмановичу возвращаться, но он все медлил, на что-то надеясь. И вдруг все изменилось.