Солнце сияло - [23]

— Я там, где положено, в дамской комнате. А что вам в ней нужно?

Я быстро глянул по сторонам — на стенах вокруг не было ни одного писсуара. Я так мчал пересчитать деньги, что не заметил, в какой туалет влетел.

Теперь из меня вырвался уже хохот. Гомерический — это, наверно, говорят про такой.

Так, хохоча, сгибаясь от сотрясающих меня конвульсий, я и вывалился в коридор. Шел по нему — и сотрясался. Надо полагать, то было нервное.

Спустя полчаса я вышел из здания телецентра на улицу. В кармане от пятнадцати тысяч у меня остались те самые, лежавшие отдельно пятьсот долларов. Но это были мои пятьсот долларов. Пятьсот баксов в конце 1992-го! Колоссальные деньги.

Вспоминая позднее это событие, я думал: а ведь дерни я с доверенными мне пятнадцатью тысячами — и Боря бы меня не нашел. Я бы снялся от Ульяна с Ниной, не оставив координат, — и все, ищи-свищи меня.

Но я, владея в течение получаса пятнадцатью тысячами, даже и не подумал ни о чем таком. В голову не пришло.

Деньги, вновь зашуршавшие у меня в кармане, оказались мне очень кстати (когда, впрочем, они некстати?). Они были нужны мне не только для того, чтобы освободиться от ненавистных ночных бдений в стылом броневике киоска. Мой роман с Ирой, вместо того чтобы угаснуть подобно залитому дождем костру, разгорался, как будто в этот костер плеснули бензина, набирал скорость, ревел курьерским, рвал в клочья воздух — несся так, что в голову невольно закрадывалась мысль о стоп-кране.

После той ночи в Ириной квартире у меня получалось избегать ее целую неделю. Я даже не ходил в буфет, чтобы ненароком не столкнуться там с нею. И все же встреча была, разумеется, неизбежна — как идущему по железнодорожным путям рано или поздно не миновать грохочущего на него или догоняющего сзади поезда.

Не знаю, кто из нас был идущим по путям, кто поездом, но встреча наша так и произошла: мы столкнулись с нею в стеклянных дверях Стакана — я входил, она выходила.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — отозвалась она и остановилась, загородив мне проход. Во взгляде ее я увидел негодование. То самое, когда впервые обратил на нее внимание в буфете. Томилась в очереди и, с усилием смиряя себя с пустой тратой времени, негодующе смотрела в пространство перед собой.

Так мы стояли в дверном проеме, глядя друг на друга, пока кто-то сзади не потеребил меня за рукав:

— Проходите? Туда, сюда?

— Туда! — повела подбородком Ира, указывая на улицу, и я, будто выдавливаемый ее взглядом, как поршнем, попятился, попятился и выпятился наружу, освободив проход.

Ира, напоминая мне своими движениями юркую ловкую змейку, быстро выскользнула следом за мной и, когда я остановился, все продолжала скользить, вмявшись в конце концов в мою грудь своей.

— Что за хамство! — произнесла она, поднимая ко мне наверх лицо. Трахнуть двух сестричек — и исчезнуть. Не хамство? Если не хамство, то что?

Она знала! Сестра ей все рассказала!

— Нет, сразу двух — и смыться, как нас святой дух посетил! Негодованием в Ириных глазах, имей оно эквивалент в градусах Цельсия, можно было бы испепелить меня, как напалмом.

— Ну так и если… так что? — сумел произнести я.

— А то! — сказала она. — Куда делся? С какой стати?

Много времени спустя, когда в тупике, куда естественным образом зайдет наш роман, уже вовсю будет буйствовать лопух, раздумывая над тем, что ее заставило так впиться в меня — при том, что у нее, без сомнения, не было недостатка в желающих ее благосклонности, — я неизбежно приходил к заключению, что все дело в двойной постели той ночью. Ее распаленной неутоленным желанием сестре оказалось угодно воспользоваться для тушения пожара мной, потому что я только что занимался этим же самым с Ирой, Иру, в свою очередь, обуяло чувство собственницы: она возжаждала переутвердить свои права на меня.

Короче говоря, теперь я регулярно стоял на вахте у паровозной топки, меча в ее пышущий жаром зев новые и новые лопаты угля, разгоняя наш курьерский до той самой бешеной скорости: мотался с обжитого мной еще во времена армейской службы Курского вокзала, держа всю дорогу Ирину руку в своей, на дачу ее родителей, и не менее регулярно, по долгу ее бойфренда (еще одно слово, которое я тогда узнал), мотался с нею по всяким модным питейным местам, которых, слава богу, было еще не столько, сколько сейчас, но которые пылесосом выметали деньги из кармана не слабее нынешних. Киосочных моих доходов на эту бурную личную жизнь не хватало, я уже задолжал Стасу около сотни зеленых, — еще бы не кстати были пятьсот баксов, что я срубил посредничеством!

Стас, получив от меня долг, так и расцвел.

— Ты молоток, Сань, ты молоток! — повторял и повторял он, слушая мои победные реляции о том, как я срубил капусту. — Ты молоток!

По тому, с каким удовольствием он повторял это, с какой радостью пересчитывал деньги, я отчетливо чувствовал: он опасался, что не видеть ему ссуженных мне баксов как своих ушей.

Но мне предстояло и огорчить его.

— Стас, я сваливаю, — сказал я.

Он, в упоении своей радостью, не понял меня.

— Сваливай, конечно. Я и сам с усам. Оторвись, чтоб небо пылало. Ночь твоя.

Мы вели этот разговор в броневом холоде киоска, время от времени прерывая его, чтобы ответить на чей-то вопрос, заданный в амбразуру замороженного оконца, подать туда бутылку водки, пачку сигарет, упаковку «марса-баунти», принять деньги и дать сдачу. Вернее, все это делал Стас, а я лишь находил в коробках нужный товар и передавал ему, — сегодня ночную смену отбывал он. Стоять ее должен был я, но Стас согласился поменяться со мной. Вволю только наворчавшись, что последнее время у меня семь пятниц на неделе. Это было так, я теперь часто менялся сменами. Чему, естественно, была одна причина — наш с Ирой курьерский. Стас эту причину чуял нюхом, но как мне было сказать ему об Ире? — никак! — и своим чрезмерным ворчанием он высказывал мне осуждение, что я на все его заходы молчу, как партизан. Хотя, надо отметить, ночные по-прежнему были для меня удобней всего. Иру, кстати, все не прощавшую мне тех трех дней, которые я пробыл в анабиозе после пинка, полученного от Терентьева — в том числе, полной отключке и от нее, — больше всего интересовало, что я тогда делал ночами. «Хорошо, днем ты спал, а чем занимался ночами?!» — неутомимо спрашивала она. Как будто бы тем, чем мы с нею занимались на даче ее родителей, мы занимались исключительно ночью. Но так же, как Стасу о ней, так ей я не мог сказать о киоске. Признайся я ей в своих ночных занятиях, падение мое в ее глазах было бы поистине сокрушительным.