Солнце сияло - [22]

Ну да, ну да, я понимал, конечно. Как бы не так. Я тогда не понимал ничего. Но, само собой, я покивал головой.

— Любые войны заканчиваются переговорами, известное дело. Искусство заключается в том, чтобы начать с них.

— Прекрасно сказано, согласен! — подхватил Боря. — Мы считаем, по всякому вопросу можно договориться. Если бы мы не умели договариваться, у нас не было бы наших клиентов. Мы исходим из принципа, чтоб и волки были сыты, и овцы целы.

— Так не бывает, — я решил, что немного полемики не помешает. — Чтоб волки были сыты, какой-нибудь из овечек обязательно должно недосчитаться.

Боря улыбался.

— Это так обязательно в природе. А человек все же не животное. В чем главное отличие человека от животного? В том, что он мыслит. А если мыслит, должен он видеть свою выгоду? Мирно договориться — выгодно и волкам, и овцам.

Так, прикладываясь время от времени к рюмкам, опорожнив их и вновь наполнив, мы протрепались минут десять, и вдруг он спросил:

— А Бесоцкую вы знаете?

Гончая, незримо и тихо сидевшая во мне, терпеливо ждавшая своего момента, встрепенулась и сделала стойку. Рябчик еще не рванул из травы, но уже обозначил свое тайное местоположение едва слышным трепыханием крыльев.

— Бесоцкую? — повторил я за Борей, чтобы потянуть время.

Бесоцкая была директором терентьевской программы. Доступна, в отличие от Терентьева, для всех, вроде бы официально — под ним, но в жизни, чему я сам был свидетелем, Терентьев перед ней только что не заискивал.

— Ну да, Бесоцкую, — лапидарно подтвердил Боря.

— Знаю, конечно, — сказал я.

— Сможете поговорить с ней?

Рябчик, по-прежнему невидимый гончей, перетаптывался в траве все шумнее, от него исходили призывные волны будоражащего нюх, жаркого запаха желанной добычи.

— О чем поговорить? — спросил я.

— О чем с ней поговорить? Естественно о чем. О скидке. А ребята платят черным налом — нигде никаких документальных следов, выгодно им, выгодно всем.

Рябчик выметнул себя в воздух. Но что было делать гончей? Она дрожала, вытянув прутом хвост, смотрела завороженно на пленительно плещущую крыльями, одетую в перья плоть, знала, что это ее добыча, но как завладеть ею, как добыть?

— Почему говорить с Бесоцкой? — спросил я. — Она под Терентьевым.

Боря смотрел на меня взглядом, полным укоризны.

— Да нет, с нею надо говорить, — сказал он. — Терентьев тут ни при чем. Она же этими делами в программе крутит. Выгодно ребятам, выгодно ей, и вы с процентом. Ребята надежные, не из клозета откуда-нибудь, крыша у них охрана самого президента.

«Черный нал», «крыша», «подстава», «кидалово» — именно тогда я впервые услышал все эти слова, которые через год-полтора войдут в самую обыденную лексику. Новая жизнь только начинала вылепливаться, еще не обрела формы, все еще было просто, без затей.

Бог не выдаст, свинья не съест, повторял и повторял я про себя, как вонзал в себя шпоры, летя в лифте на нужный этаж ловить Бесоцкую. Даже если она укажет на дверь, мне на ту уже все равно указано.

Ни на какую дверь Бесоцкая мне не указала. Она была обстоятельна и деловита. Она выслушала меня, полезла в висевшую на спинке стула сумку, извлекла оттуда толстую записную книжку в черном переплете, полистала, посидела над какой-то записью, наставив на нее толстый, отягощенный крупным золотым перстнем палец, молча пошевелила губами — и предложение надежных ребят, посланное птичьей почтой с Соколом Сорокой и подхваченное мной, почтальоном-посредником, было принято.

Назавтра, чуть меньше, чем сутки спустя, я вышел из офиса Бориной компании, имея во внутреннем кармане пиджака пятнадцать тысяч долларов. Меня слегка покачивало, словно эти пятнадцать тысяч были не в сотенных и пятидесятидолларовых купюрах, а сплошь монетами. Я пошел к лифтам — и меня развернуло, понесло по коридору, и я влетел в туалет. Пронесся к открытой кабинке, захлопнул за собой дверь, замкнул ее, сел на стульчак и вытащил из кармана перехваченную красной аптечной резинкой пачку. Никогда в жизни я еще не имел дела с такими деньгами. Мне нужно было подержать их в руках. Ощутить их. Пересчитать. Хотя, принимая деньги у Бори, я уже пересчитывал купюры. Но тот пересчет под его приглядом был не в счет.

Сто, двести, тысяча, две тысячи, три, считал я. В пачке было четырнадцать с половиной тысяч. И пятьсот долларов отдельно. Я достал из кармана эти пятьсот и пролистнул их. Четырнадцать с половиной и пятьсот получалось пятнадцать тысяч. Обалдеть.

Я затолкал пачку в четырнадцать с половиной тысяч в один карман, сунул теперь пятьсот в другой, поднялся со стульчака, спустил для конспирации воду и, открыв дверь кабинки, вышагнул наружу.

Я вышагнул — и из меня вырвался смешок. Перед зеркалом, спиной ко мне, стояла и расчесывалась щеткой женщина. Она стояла ко мне спиной, но в зеркале я видел ее лицо — это была звезда нового телеканала, выходящего в эфир по вечерам на одной кнопке с учебным. Звезда тоже увидела меня в зеркале. Лицо ее как осветилось — так широко у нее раскрылись глаза. Следом она повернулась ко мне.

— Что вы здесь делаете?

Удивление в ее голосе было смешано с негодованием.

— Пардон! — сказал я. — А вы?