Солнце самоубийц - [58]

— Попробуй.

Служитель оживляется, вспыхивает свет в кабинке и одновременно в трубке раздается недовольный такой знакомый голос Тани.

— Тань, — оглашенно орет Кон, — это я.

Молчание. Шум Питера за окном: Таня и зимой любит открывать окна.

— Тань, знаешь, откуда звоню, — ликование Кона на грани истерики, — из Флоренции, нет, ну ты соображаешь, из Фло-оре-ен-ци-и-и.

— Ну как ты там? — голос у Тани тих и слаб, как у человека, только очнувшегося от обморока.

— Тань, ты все в той же квартире, а? Ну да, телефон тот же. Тань, потяни трубку к окну, дай послушать улицу, Тань, а хлебный магазин, который напротив, он все еще там, все еще не горят буквы неона, все еще «Хлебо-булочные зелия»?..

— Совсем спятил, — это уже знакомо: Таня явно пришла в себя.

За стеклом кабинки Майз переводит Маргалит и та удивленно, во все глаза уставилась на Кона.

— Тань, понимаешь, — не перестает орать Кон, — я уже в другом мире, дорога назад заказана, но по телефону, слышишь, Тань, по телефону я могу вернуться к вам, услышать все то пространство, проникнуть, и сам черт мне не брат, Тань, Тань… Не дрейфь, это я тебе говорю, Кон…

В трубке щелкает. Долгий ноющий гудок.

Может ли даже такая свободная душа, как у Тани, затягиваемая, как в омут, в медвежью спячку сырой и скудной питерской ночи, выдержать этот внезапный ночной взлом, этот безумный крик, этот опасный треп?

У Кона сердцебиение, Кон пытается сдержать такое знакомое нарастающее в нем желание бежать куда глаза глядят до потери сил.

Майз переводит.

Флоренция, говорит Маргалит, это как сновидение, которое развертывает перед нами не эмоции, а, если можно так выразиться, пусть и научно, объективные рецепторы души нашей. Это выглядит отчужденно, и в этом-то прелесть.

Сновидение о Флоренции — это как прошедшая жизнь: чтение обрывков текста.

Именно обрывков, а не фрагментов.

Фрагмент подразумевает внутреннюю завершенность, некую преднамеренную демонстрацию обрывочности.

Обрыв же случаен, дик, необдуман, лишен смысла, но истинно жизнен.

Сны о Флоренции.

5

Сон утягивает на дно, как русалка, сон предвещает нечто ласково-объемлющее, нежно-женское, а пока изгиб неизвестной дороги, ввергающий в тоску, выхолощенная, как на негативе, местность, угрожающе незнакомые дома, и вдруг один поворот: да это же его, Кона, улица, спуск в подвал-мастерскую; просто с этой стороны никогда не приходил, убежденный, что тут вообще нет прохода. Всегда в самом наизнакомом есть скрытая сторона: открывается намеком на то, что свежесть души еще не иссякла, наплывает флером, флорой, Флоренцией, возникает Боттичеллевой Венерой из моря, ведьмой-панночкой из полесских логовищ, худощавой северянкой с неожиданно загадочным египетским профилем.

Внезапно становится ясно: они те же, что и сотни лет назад, самим своим существом несут очарование, колдовство, бесовщину породившего, обтягивающего их, как платье, мира Полесья, Черноморья, Севера.

Повезло ли Кону или наоборот что удостоился трех таких четко ограниченных и резко разных миров?

Девицы Славуты лицом белы; темные круги под глазами; бесовски сверкнут взглядом при повороте головы; нагие, в гуще лешачьих зарослей, на фоне лунно сверкающих стоячих вод, они золотисто-пленительны округлой, словно бы текущей и саму себя объемлющей, мягкой, но упругой плотью, в отличие от северянок, худощавых, костистых, сероватокожих, зябких, но удивительно влекущих, и сирен южного моря, ослепляющих смуглостью, пахнущих водорослями и солнцем.

И обдает волной жаркой неизреченной тайны: породивший их мир и облекает их одеянием, но стоит им это одеяние сбросить, как мир этот еще более льнет к их телам, сливаясь с ними, обретая в их наготе истинную свою реальность, ту, которая скрыта в его сердцевине всеми этими зарослями, водами, облаками, тропами, солнцем и тьмою.

Почему же, почему его изводили все эти внешние проявления глупости, жестокости, деспотизма власти? Бежал-то Кон от них, так это, во всяком случае, выглядит. Но выходит, бежал от этого столько лет с таким трудом, но и с такой отдачей и доверием открывающегося ему мира этих пленительных существ вкупе с тем окружением, реальностью и миражами, которым любая власть, самая бесовская, нипочем.

Тут разрыв в самом корне жизни.

И открыла ему это женщина, скорее девочка из, казалось бы, абсолютно иного, чужого ему мира, иного языка, иных предпочтений, иных страданий.

Очерк ее тела, неслышное медом пахнущее дыхание, тициановский отсвет щеки, все это отстраняет, отчуждает ее от того окружения, которое она добровольно изо дня в день принимает на себя, от Якоба Якоба, от собственных родителей, от этих погруженных в сонную средиземноморскую зелень домиков Рамат-Гана, из которых не выветривается саднящая боль юности и то сокровенное, неизреченное, которое только набирало силы из самой чистоты жизненных истоков и было внезапно прервано жестоко, чудовищно, до помрачения ума, и по сей день из разорванной пуповины сочится кровь, и вряд ли эта рана заживет когда-либо.

Но абсолютно и напрочь ясно, что только в этом окружении ей дано жить.

У этой девочки мягкие, словно бы вспухшие губы, одинаково свободно движущиеся, живущие в стихии двух разных, двух великих языков древнееврейского и итальянского, вылупившегося из латыни.