Солнце самоубийц - [33]

В теряющейся или, скорее, ощущающей себя потерянной, пустоте комнаты на одной стене — отдающая глянцем репродукция «Страшного Суда», на другой — над кроватью — деревянное распятие.

Огромная постель, в которой можно впасть в забытье, уйти на тот свет и вернуться, но — не спать.

В ванной льется вода. Опять же на мрамор. Или в купель?

Майз приглашает в номер, уходит в ванную, зябко кутаясь в халат.

Рядом с постелью, на длинной вдоль стены тумбе — альбомы, рисунки, эскизы: лица, лики, силуэты гор, строений, небо — световой прорубью, и все как бы погружено в некую ирреальность, и все — сразу же ясно — Иерусалим.

Интересно, Майз просматривает их на ночь, чтобы унести в сон, или с утра, чтоб зарядиться на день, думает Кон, вздрагивая от собственного не свойственного ему злорадства.

Листки, листики, листья, рисунки, рисунки, но все более проясняется несколько повторяющихся в разных вариантах мотивов — прорубь неба, свет сквозь нее, высвечивающий какой-то фрагмент города; прорубь к воде — Иерусалим — колодец времени: нечто обратное колонне Траяна, уходящее также спиралевидно в глубь земель, и по стенкам — вся история то ли еврейского народа, то ли человечества (явно под влиянием колонны Траяна, но в общем-то здорово: вероятно, эскиз для большой работы); бесчисленные завесы — висящие в пространстве, возникающие из ничего, сотканные из дыма, из пламени, из ивритских букв; и вдруг — в самых неожиданных местах — глаз — отдельный, глубокий, пристальный, странный (видно, как над ним беспрестанно работают, пытаясь раскрыть его в складках материи, подстеречь тот, быть может, гибельный или освобождающий миг, когда слепое пространство обретает зрячесть).

Завеса, глаз, колодец, прорубь.

Отвлечься на очертаниях лиц, на мимолетных зарисовках иерусалимцев.

Не слышит Кон, как Майз выходит из ванной, звонит куда-то, как, ступая по-кошачьи, монашенка вкатывает в номер столик с завтраком.

Запах горячего кофе выводит Кона из мифологических дебрей.

Скромный завтрак — булочки, масло, повидло, кофе — кажется пиршественным среди стерильной чистоты мрамора, отторгающего любую тряпку, коврик.

— Слушай, Майз, носы у этих израильтян странные… на этих твоих рисунках.

— Не крючком? Видишь ли, я думаю, исчезновение постоянного страха и униженности каким-то образом выпрямляет нос и уменьшает дряхлость вековых век у Вечного Жида. Вот Гоголь, не к ночи будь тобой упомянут…

— Упоминал? — вздрагивает Кон.

— Особенно Вия. Так вот, по-моему, Вий это мстящая модификация Вечного Жида. Его-то Николай Васильич и боялся. Это мой небольшой вклад в твою весьма впечатляющую теорию.

— Кто тебя поселил в этот католический склеп?

«О, как сладка месть, особенно мелкая», — злорадствует Кон, видя, как, сжавшись, Майз оправдывается:

— Это, черт их возьми, мальчики из Сохнута сняли мне дешевый номер, ну, из Еврейского агенства…

— Да знаю я ваш Сохнут, откреплялся у этих мальчиков в Вене.

— А в американское посольство на виа Биссолати ты уже ходил: жаловаться, что тебя, как еврея, преследовали в Совдепии, ну, чтобы визу получить в Америку?

Завтрак съедают молча.

Молча выходят из гостиницы, по узким улочкам, проскальзывают мимо палаццо Фарнезе на площадь Цветов, шумящую рынком, и Майз покупает у лотошника, прислонившегося к цоколю памятника Джордано Бруно, именно здесь сожженного на костре, два роскошных яблока.

Яблоко — пусть его называют райским, имея в виду грехопадение, или яблоком раздора — всегда мгновенно возвращает в детство, заставляет радоваться солнцу и небу. Каждый надкусывает свое, ест, поблескивая зубами, добрея на глазах.

Из-за палаццо Канчелерия влево — по Корсо Витторио Эмануэле.

«Куда ты ведешь нас, не видно ни зги», — пытается про себя настроиться на веселый лад Кон, уже зная, куда они идут, и начиная волноваться.

— В Сан-Анжело? — спрашивает и, не давая Майзу открыть рта, — Знаю, знаю, мавзолей императора Адриана, который стер Иерусалим с лица земли.

Кон продолжает жевать яблоко, он просто не может сказать, что это место для него запретно, не столько сам замок Сан-Анжело, сколько мост к нему, под которым, Господи, ну — барка мертвых, а на мосту его обычно поджидает рыбий человечек, вурдалак, с моста такая безумная тяга, а вода Тибра под ним зелена и темна. Засмеет. И Кон принимается болтать, не отрывая взгляда от парящего вдали купола собора Святого Петра, который как-то странно успокаивает:

— А помнишь, Майз, как нас повезли в Вильнюсе в ночной бар, и девицы там демонстрировали некое подобие стриптиза: это ведь было такое новшество в том, шестьдесят восьмом; а в часу втором или третьем ночи партийный босс нашей делегации, пьяный, но бдительный, вез нас, тоже пьяненьких, в гостиницу, и вдруг по дороге, этак небрежно: «Ребята, кончайте трепаться об Израиле»; а мы возмутились, мол, ничего не треплемся, кто вам сказал…

— Ты ведь трепался напропалую, Кон, после Шестидневной войны тебе невозможно было рот заткнуть. Такой патриот, куда там.

— А помнишь художника Зыкова, шутника, — продолжает Кон, не обращая внимания на слова Майза, лишь отмечая слегка увлажнившиеся от наплыва чувств уголки его глаз, — как он дожидался: кто уснет, он его вдруг будит вопросом: «А вот, как ты думаешь?» В ответ: «Да пошел ты к… Катись к…» А он, довольный, ржет, как слон…