Солнце над школой - [37]

Я еще долго ходил по залитым луной улицам — странно тихим, светлым и как будто ненастоящим — и мечтал, мечтал…

Только на пороге своего дома я подумал, что мне наверняка достанется, и по привычке стал было придумывать причину для оправдания, но потом сказал сам себе: «А вот не буду врать! Скажу все, как было».

Мать сидела за столом с шитьем в руках и подозрительно спросила, где я был и хочу ли есть.

— Работал в мастерской, потом вчетвером просто бродили по улицам — очень хорошая погода и хотелось поговорить… А есть я очень хочу.

Мать уже не подозрительно, а озабоченно посмотрела на меня, потом улыбнулась:

— Погода и в самом деле отличная. Только ты, пожалуйста, когда задерживаешься, забеги домой и предупреди. А то ведь я волнуюсь.

Глаза у нее блестели как-то так, что мне вспомнилась Аля.

Стало удивительно хорошо и в то же время как будто грустно. Сам не знаю, как это получилось, но я подошел к матери сзади, обнял ее и поцеловал. Мать чуть откинулась, прижалась ко мне спиной и больше не шевелилась.

Не знаю, сколько времени мы молчали, но потом мать встала и повернулась ко мне лицом. Я мельком взглянул на нее. Глаза у нее были красные, а ресницы слиплись от слез.

— Что с тобой, мам? — испугался я.

Она ни с того ни с сего обхватила меня и давай целовать и приговаривать:

— Ты ничего не понимаешь, Олежка, ничего! Иногда ты мне кажешься уже взрослым, а иногда совсем ребенком…

Терпеть не могу этих нежностей! Ребеночек… Я вывернулся из-под ее руки и спросил, что она шьет.

— Это старый отцовский комбинезон. Думала, что он никому не пригодится… А вот, оказывается, нужен сыну.

У нее на глазах опять навернулись слезы, но она почему-то засмеялась и стала собирать на стол.

А я молчал и ничего не понимал — еще никогда в жизни со мной не творилось такого… совершенно непонятного.

Глава 22. Мужское слово

У нас уже почти все знают свои отметки за первую четверть.

Из нашей троицы хуже всех дела у меня: полно троек и по поведению четверка. У Нецветайло тройки, четверки и пятерки; а у Грабина нет даже троечки. Удивительный он парень — как будто легкомысленный, всегда веселый, а учится хорошо. И все учителя говорят, что он может быть отличником. У Али и у Жени тоже нет троек, а вот у Чесныка четыре двойки.

Елена Ивановна прямо спросила у него:

— Неужели ты, Петренко, хочешь остаться на третий год?

Саша промолчал и отвернулся. В классе он ни с кем не дружит и всем чужой. Как я когда-то. Парень он странный: то задиристый, а то трусливый и будто загнанный. Ну что ж, если бы он был настоящим товарищем, я бы, может, и посочувствовал ему, а раз он так поступил со мной — пусть пеняет на себя.

В тот самый день, когда Елена Ивановна читала нам отметки, меня вдруг вызвали в канцелярию. Известно, что за хорошим в канцелярию не вызывают, и потому шел я туда маленькими шажками.

Вошел. Сидит Дмитрий Алексеевич и смотрит на меня. Я стою и на него смотрю.

Он спрашивает:

— Ты от кого-нибудь деньги ждешь?

— Н-нет…

В самом деле, кто мне может прислать деньги?

— Так. А гражданина Петрова ты знаешь?

Я думал, думал и честно ответил:

— Понятия не имею.

Тут только я заметил, что в стороне сидит пожилая женщина с кирзовой хозяйственной сумкой, в стареньком платке и в шинели с синими кантиками. Она вздохнула и укоризненно сказала:

— Ведь, наверное, взрослый человек деньги посылал, а вот все наперепутал!

— Постойте… — остановил ее Дмитрий Алексеевич. — Ты вспомни как следует, Громов. Может быть, у тебя есть какой-нибудь родственник или знакомый Михаил Андреевич Петров? С парохода «Антон Чехов».

— Дядя Миша! — крикнул я.

— Ну вот видишь! — улыбнулся директор. — Он прислал тебе деньги. Распишись и получи.

Он протянул мне перевод, я посмотрел на него и понял, что дядя Миша не забыл своего слова и прислал мне ровно столько, сколько я был должен Чесныку — сорок пять рублей. Пока я расписывался в переводе, а женщина вытаскивала из сумки трехрублевые бумажки и считала их, я ни о чем не думал. Просто радовался и чувствовал себя очень солидным. Первый раз в жизни, как настоящий взрослый человек, я получал деньги. В перевод даже вписали номер моего ученического билета, как будто это был настоящий паспорт.

Но когда я пришел в класс и сел за парту, то подумал, что деньги мне теперь не нужны. С Чесныком все кончено. Правда, я был должен ребятам за пластинки, но ведь и с ними можно было расплатиться постепенно.

Вначале я решил, что просто возвращу деньги, но сейчас же вспомнил, что не знаю дяди Мишиного адреса. Я вынул врученный почтальоном талончик и увидел, что на нем, кроме обратного адреса, есть еще и письмо.

«Здравствуй, Олег!

Мужское слово я сдержал — можешь поправить свои дела. Так, чтобы больше о них не вспоминать. Только и ты помни о своем мужском слове — не снимайся с якоря. И не благодари меня. Все, кажется, складывается так, что благодарить придется мне тебя. По этому адресу не пиши — ухожу в последний рейс. Скоро увидимся. Дядя Миша».

Значит, если бы даже я и захотел, то все равно не смог бы возвратить эти деньги.

На переменке я попробовал расплатиться с ребятами, но они отказались.

— Олег, чудак! — сказал Юра. — Да если моя мать узнает, что у меня появились деньги из неизвестных поступлений, она же мне своих больше никогда не даст.