Солнце красно поутру... - [47]

Пока врач осматривала распухшее Петино плечо и накладывала на синяк чем-то пропитанный пластырь, ребята рассказывали о ночном происшествии. Вспоминая подробности, они смеялись, а летчики и врач — нисколечко. Когда Петя с помощью Наташи натянул рубаху и телогрейку, врач подвязала его больную руку на широкий бинт.

— Вот так и держи до самой больницы, — строго наказала она. — Ни в коем случае не снимай повязку!

Потом подошла к Василию Терентьевичу.

— Неужели этот мальчик не жаловался на боль?

— Не жаловался, но я знал, что рука у него болит.

— И работал?

— Работал.

Врач покачала головой:

— Удивительно! Просто удивительно! И это. — дети!..

Настало время занимать места в вертолете. Кто полетит? Нина, ни на кого не глядя, пошла к телятам.

— Ты куда? — обернулась Наташа.

— Белке трилистника давно собираюсь нарвать. Забываю все…

— А я путо с ноги у Буланки забыл снять, — вдруг вспомнил Витя Пенкин и пошел за Ниной.

Заторопился куда-то Миша Калач, тоже вспомнив про что-то важное. Сторонкой, по-за домом, направился к телятам Гриша-старший. И, может быть, все так и ушли бы, придумывая причины, если бы не Василий Терентьевич.

— Ну-ка, назад! Полетишь ты, ты и ты… — указывал он на Петю, Наташу, Гришу-младшего, Мишу Калача и еще восьмерых. — Живо собирайте рюкзаки — и в вертолет! Остальные — к стаду!

Миша Калач появился на пороге с рюкзаком и одеялом, свернутым в трубку, уныло посмотрел на луга, в которые уходил Витя Пенкин, и неуверенно попросил:

— Можно я останусь, Василий Терентьевич? Я же с Витей…

— Нет, не останешься! Я знаю, кому надо домой в первую очередь.

Василий Терентьевич никогда не менял своих решений, и Миша, зная это, пошел на последнее:

— Тогда можно я сбегаю к ребятам и… быстро вернусь?

— Валяй! Только сейчас же обратно!

Миша бросил у порога рюкзак и одеяло, хлюпая большими сапогами, кинулся за ребятами. Догнал Гришу-старшего, остановил его. Прыгая на одной ноге, придерживаясь за Гришу, начал стягивать сапог.

— Разувайся!

— Ты что? — удивился Гриша.

— Давай быстрей, некогда.

— Дак, дак… — растерялся Гриша-старший, — мои сапоги еще хорошие.

— А мои — новые. Снимай давай! Петькины ведь это утром были!

И Гриша-старший, повинуясь настойчивости Миши, разменялся с ним сапогами.

Летчики поторапливали, и вскоре все, кто улетал, расположились в вертолете. Валю усадили на откидное сиденье, набросили на плечи одеяло, ноги укрыли шубой. Двое летчиков поднялись в кабину, а тот, что с усиками, — это был бортмеханик — и врач остались с ребятами в салоне. Бортмеханик накрепко закрыл дверь на защелки.

Ребята помахали Василию Терентьевичу. Он тоже поднял руку.

Взвизгнув, зарокотал мотор, завертелся, набирая скорость, винт. На земле замелькала от него мельничным ветряком тень. Все быстрее, быстрее раскручивался винт, машина начала мелко подрагивать и наполняться тягучим гулом. В круглые окна-иллюминаторы было видно, как от скорости вращения словно расправляются мощные лопасти, как полощется вокруг трава.

Василий Терентьевич отступил к самой стене дома, придерживая фуражку.

Дрогнув, качнулась лобастая махина, приподнялась, осела, будто разминая ноги перед прыжком, и плавно стала набирать высоту. И все как-то сразу переменилось, отодвинулось, измельчало. Убегающий домик сделался похожим на спичечную коробку, а телята на лугу — как букашки. Ребята — того меньше. Стоят с поднятыми руками, должно быть, машут, но движений уже не различишь. И только альпийские луга — покатые, взгорбленные, выгнутые в лощины, лишь кое-где разделенные куртинами овражного леса — по-прежнему удивляют и поражают своими необжитыми, суровыми пространствами.

Но вот уже и луга позади, вертолет летит над тайгой. Машину плавно покачивает, звеняще стрекочет над головой винт. Необыкновенную легкость чувствуют в себе ребята. Словно, оторвавшись от земли, они оставили на ней и все тяготы многотрудного похода. Так и хочется вздохнуть поглубже, посвободнее.

Уже все освоились в новой обстановке и никто не чувствует той скованности, какую испытывали в первые минуты полета. Бортмеханик только что объяснил Грише-младшему, что вертолет вполне можно приспособить под пастуший, и даже показал место за желтым бензобаком, куда удобнее всего поставить телевизор…

Ребята не отрывали глаз от иллюминаторов. Благодать-то какая — смотреть на горы сверху! Среди хребтов и отрогов, в глубоких распадках, синими лентами обозначились реки. С такой высоты они и на реки не похожи, будто ручейки какие. И тайга — не тайга, травушка-муравушка, да и только! Не верится, что там, внизу, — нехоженый дикий лес, с буреломами, болотами, медведями…

Наташа, осторожно запрятав под шапочку кудряшки, прижалась лбом к холодному стеклу и все старалась разглядеть внизу выруб, по которому гнали на поляны телят. Иногда она мельком посматривала на Петю. Он никак не может приноровиться к собственной руке, непривычно висящей на бинте, поворачивает ее так и этак.

Петя, Петя! Ничего-то ты не знаешь! Все бы только что-то мастерил да придумывал. А того и не подозреваешь, как хотелось Наташе сходить в поход именно с тобой. И как переживает она всегда, когда ты, Петя, не замечаешь ее, не обращаешь внимания…