Солнце и смерть. Диалогические исследования - [34]
П. С.: Должен признаться, что меня все меньше трогают высказывания вроде того, которое Вы процитировали из Голдшмидта. Я вынужден признаться, что остаюсь абсолютно равнодушным, когда слышу нечто вроде того, сказал Голдшмидт. Все же не стоит представлять дело так, что невыразимы только ужасы и человеческие фиаско. Невыразимо в языке всякое «вот-это-тут» – вот этот стакан, вот эта пуговица на брюках, вот это отражение света на кофейной ложечке. Я не доверяю позе тех писателей, которые объявляют, что их литературные возможности ограничены наличной совокупностью ужасов века.
Г. – Ю. Х.: Все же еще Флобер мог утверждать, что философ в большинстве случаев есть «своего рода соединение поэта и ученого» – и насколько же сегодня разошлись эти полюса в жизни! Поэтому мы оказались перед острой проблемой: можно ли совместить с философским дискурсом значимость поэтического и непосредственно становящегося, процессуального и событийного мышления? Как можно материализовать в тексте «висящее в воздухе» и «пребывающее в свободном плавании»? Сафранский говорит о «видах», которые сменяются и открываются по-новому, когда приходят и уходят мысли, – так ведь и понятие discursus первоначально подразумевало ментальные переходы от одного места речи к другому.
Я спрашиваю со всей прямотой: разве не был решительный прогресс философии шагом из философии?[100] Это явно выражено у Эдмона Жабеса. Он пишет: «В последние годы философия сделала решающий шаг вон из философии, чтобы войти в то, что я называю поэтическим, и чтобы в первый раз помыслить философски. Есть мышление в поэзии, вéдомое только поэтам, потому что есть поэтическая логика, отличная от той, которую мы называем этим именем. Философия поняла, что есть не одна логика, а есть многие, и среди них – также и поэтическая логика».
«Романный вымысел, – сказал Роб-Грийе, словно отвечая Жабесу, – уже есть нечто вроде превращения философии в мир». Можно ли по аналогии с этим сказать о философской прозе, что она – подготовительная школа для романа? Или все же роман есть нечто, что пишет себя только в мире романа? Натали Саррот[101] решительно отстаивала этот тезис, подобно Харри Мулишу[102], который со всей определенностью заявлял, что «психоанализ мог бы многому научиться у романа, но роман ничему не мог бы научиться у психоанализа». Разве философия, в свою очередь, не есть нечто такое, что всегда может происходить лишь в истории философии?
П. С.: Шаг философии вон из философии: сам оборот этот несколько обескураживает. Причина, пожалуй, в том, что Жабес как бы само собой разумеющимся образом перескакивает через проблему, над которой другие – и я в том числе – бьются как над неразрешимой задачей. Жабес предполагает установленным нечто такое, о чем другие думают, что это нужно сначала доказать: что существует плюрализм логик, то есть не какое-то туманное Иное, а выкристаллизировавшееся многообразие, конкретные способы создания миров.
Г. – Ю. Х.: В пользу Жабеса говорит то, что он знает, о чем говорит, когда заявляет, что «философия перешла через какую-то невидимую или, вероятно, и видимую дверь в поэтическую сферу». Отчаяние писателя, – пишет Жабес в своей «Маленькой не вызывающей подозрений подрывной книжке», – состоит в том, что ему «неведомо, каким образом приходится врабатываться в книгу, которую он не пишет». Слова – это «творения из теней, смысловые образы того, чего недостает»; писать – значит жить с незнакомым лицом, не узнавая себя в зеркале.
П. С.: И здесь я хотел бы возразить: надо сдержаннее относиться к «мышлению того, чего недостает». Это сомнительно – фетишизировать отсутствующее и мыслить о творчестве, исходя из недостающего. Все же к мотиву «плюрализма логик» можно выйти и из истории предшествующей философии. Как молодой Ницше в своем вдохновенном эссе говорил о спасении античной поэзии в платоновском диалоге, так и философская проза вышла из смешения языков и форм, в котором отразилась ситуация античной языковой культуры на исходе классического периода. Так и возникает роман – как большой ковчег, на котором могут собраться фрагменты утраченной великой формы, эпоса, – здесь сходятся вместе обломки трагедии и комедии, остатки лирики, обрывки культуры поговорок и гномическая традиция передачи мудрости, следы загадок, а также большие лоскуты мифа, который уже давным-давно перерос свое наивное время, и вдобавок – хорошая доза юридических, софистических и риторических языковых игр и, наконец, последние остатки шепота мистерий. Античный автор романов был своего рода старьевщиком языка, который собирал выброшенные опустевшие формы. Так сформировался клубок из разных языков, который дал в итоге роман; гением его, если хорошенько разобраться, был Платон. Лучшие романы античности – это диалоги Платона, они как бы предлагают облагороженную версию «кинического пестрого писательства» – выражение Ницше. Роман – как показал в своей гениальной фазе Лукач – есть языковая форма тех, у кого нет истины. Он предоставляет форму, позволяющую соединять одно с другим в лишенном волшебства, расколдованном мире. С этого момента утверждается, что поэты много лгут, а истина, напротив, в прозе – ведь проза говорит истину о нашем положении в отсутствие истины или по меньшей мере в условиях затрудненного доступа к ней. Тот, кто принимает это всерьез, понимает, во-первых, почему Платон, изобретя название
