Солнце и смерть. Диалогические исследования - [100]
Теперь необходимо уяснить для себя, что сегодня мы – в том, что относится к философии техники и к философии знания, – находимся в совершенно ином положении, чем в XIX веке, который был насквозь проникнут пафосом анализа, пусть даже и не связанного уже с проектом барочной универсальной науки, а связанного с эмпиризмом и частными науками. Этой эпохе приходилось благочестиво предаваться анализу, потому что ее ведущие умы знали: разложением различных сфер на элементы дело не кончится, самое главное еще только предстоит. В решении вопросов о предельных частицах XX век нигде не достиг цели, но у него были основания испытывать оптимизм и верить, что цель будет достигнута в ближайшем будущем, – и, как мы знаем сегодня, этот оптимизм был оправданным. Для такой теоретической ситуации вера в первичность аналитического разумелась само собой. Сопротивление реального, то есть не разложенных на составляющие части комплексов, сломлено не было. Каждый ученый знал, что он не будет успешен в анализе, в разделении на составляющие, в разложении, пока не дойдет на каком-то своем поле до первоэлементов – то есть до тех частиц, которые далее неделимы и поддаются строгому определению. Впрочем, приоритет анализа обретает всю большую значимость и для новейшей философии, – не обращая внимания на ту роль, которую ей отводит государство, и невзирая на свою функцию светской религии, она все чаще представляет себя как радикально аналитический проект, отказывающийся от любых назиданий и поучений. Я вспоминаю Чарльза Сандерса Пирса, который отстаивал приоритет анализа, прибегая к тому аргументу, что «мировоззренческая благотворительная столовая, в которой раздают суп для нищих» и без того есть на каждом углу, – это замечание первоначально относилось только к США конца XIX века, но спустя сто лет, как это ни удивительно, все еще верно по ту сторону Атлантики. В Европе деструкция наставляющих или мотивирующих мировоззрений за это время достигла куда большего прогресса. Тем не менее и у нас снова и снова все сворачивается в какой-то клубок неисследованного, и это совершенно естественно, потому что витальные иллюзии всегда имеют преимущество перед исследованием. Никлас Луман защищал разлагающие воздействия социологических функциональных теорий, указывая на то, что теория – отнюдь не страхование жизни на случай провала иллюзий.
Итак, нужно только поставить вопрос: что произойдет, как только на определенном теоретическом и предметном поле успешно завершится выделение предельных элементов? Напрашивается вывод, что тогда приоритет анализа сменится приоритетом синтеза – точно так же, как это произошло в ходе XX века под девизом «конструкция». Конструктивизм – это то, что соответствует пост-аналитической ситуации, по крайней мере, в том смысле, что у него будут в распоряжении такие элементарные части, которые уже найдены и с которыми можно работать.
Что касается психоанализа, то он за сто лет своего существования тоже был затронут этим развитием, но затронут лишь частично – потому что он, как явствует из названия, держался тех эпистемологических условий, которые существовали во времена его возникновения, а с изменением теоретической и социальной окружащей среды и господствующих настроений в конце XX века перешел к оборонительным дискуссиям в затяжной форме. Как было сказано, его начало пришлось на кульминацию мифа об анализе, а отсюда и то представление о своем эпохальном значении, которое прослеживается в произведениях Фрейда, и отсюда же его гордое название. Около 1900 года все действительно так, будто открытым остался еще только аналитический путь. Но затем ветер переменился – и ситуация стала в корне иной. Приверженцы психоанализа по сей день действительно не вникли в дилемму, которая заключена в самом названии их школы, – ведь они вряд ли понимают, что этим названием признаются в принадлежности своей к той исторической ситуации, в которой еще не было никаких успехов в выделении элементарных частиц – ни в том, что касается материи, ни в том, что касается души, ни в том, что касается общества, ни в том, что касается информации. Представьте себе ситуацию, в которой еще нет никаких атомов и элементарных частиц, никаких бит, никаких пикселей, никаких генов, никаких ДНК, никаких базовых пар, никаких парциальных объектов. Пропагандировать в такой ситуации синтез значило быть реакционером – ведь это значило бы рекомендовать не что иное, как отказ от науки и дальнейшее плескание в интуициях не подвергнутой анализу жизни. До-аналитические синтезы были религиозными, рецептивными и иррациональными. Но когда мы сегодня на различных полях достигли прорыва к открытию предельных элементов, из которых состоит все и знанием о которых можно надежно оперировать, знак изменился с минуса на плюс и бонус за прогрессивность перешел от анализа к синтезу. Новые синтезы активны, рациональны, они – технические и поэтически-сплачивающие. С момента, когда появились элементы, которыми можно оперировать, можно перенастраиваться с деконструкции на конструкцию. Теперь проблема смысла видится другими глазами, потому что мы в известной степени пришли на иную сторону феномена. Отныне «смысл» – это не что-то такое, что приходится искать. Речь уже не идет о том, чтобы расшифровывать его в скрытых глубинных структурах, – нет, нужно активно конституировать его как комбинацию частиц, которые сами по себе бессмысленны. Одним словом, при переходе к конструированию различие между «находить» (finden) и «изобретать», «выдумывать» (erfinden) утрачивает свою резкость. Это – как раз то место, на котором приверженцы классического психоанализа становятся нервозными и бьют тревогу, – беда только в том, что они уже давно не слушают никого, они теперь в первый черед пугают себя сами.
